В России про «правый реванш» в Европе сказано и написано, кажется, уже больше, чем в самой Европе. Это касается не только российских пропагандистских медиа, которые используют эту тему для дискредитации самой идеи Евросоюза, но и вполне объективных текстов. У нас пишут, что «поправение Европы» – это реакция на вполне конкретные вещи, в первую очередь на новую волну мигрантов, бегущих от военных конфликтов. Однако фиксация на подробностях утопила мировоззренческий конфликт, который стоит за самим явлением.

В основании этого «поправения» какая-то универсальная идея: судя по тому, что все правые партии в Европе – от Норвегии до Греции – похожи друг на друга, как счастливые семьи у Толстого.

ЧТО ЭТО ЗА ИДЕЯ, ВОТ ВОПРОС

Для того чтобы попробовать в нем разобраться, нужно прежде всего вспомнить, какой другой универсальной идее она противостоит. Официальная идеология Евросоюза, если так можно выразиться, опирается на гуманистическую этику; ее главный постулат, сформулированный еще Кантом, гласит, что человека нельзя использовать как средство – а можно рассматривать лишь как высшую цель. Или, говоря проще, человек ни в каком случае не может быть объектом, винтиком – лишь субъектом. Главным модусом этой этики является отношение к другому как к обладающему равными с тобой правами – на том простом основании, что все мы, независимо от цвета кожи и происхождения, люди.

Мигранты – это и есть те самые другие. Они, надо признать, крайне «неудобны» для либеральной теории, поскольку воспитаны в другой культуре и на других постулатах: они сами часто не собираются считаться с правами ­других, и их количество действительно может повлиять на само качество демократии в Европе. Но даже это никак не может отменить главенствующего гуманистического принципа: каждый человек свободен – в передвижениях, поступках и мыслях – и обладает равными правами. Отказ от этого принципа был бы более фатальным для Европы, чем все те трудности, с которыми она сталкивается, принимая мигрантов. Да, если угодно, мигрантов Европа принимает в том числе «из принципа».

Нацизм, пишет Ханна Арендт в своей известной работе «Истоки тоталитаризма», начался вовсе не с физических действий, не с погромов, а с юридической лакуны. В начале ХХ века в Европе, еще до возникновения нацизма, уже сложилась правовая лакуна, усугубившаяся в связи с мировой войной и революцией. С пугающей скоростью росло количество людей без гражданства или обладающих меньшими по сравнению с другими правами (как обладатели, например, нансеновских паспортов). Страны тогдашней Европы предпочитали игнорировать эту проблему, перекладывать ее друг на друга. Сама эта ситуация уже размывала универсальную этику, поскольку узаконивала (по факту) существование «людей второго сорта», тем самым поощряя имевшиеся на тот момент национальные фобии, дремавшие в подкорке Европы. Именно эта правовая расщелина, пишет Арендт, создала моральные предпосылки для Холокоста – и привела в итоге к Катастрофе.

Европа усвоила этот урок. Согласно Всеобщей декларации прав человека, принятой в 1948 году, каждый человек независимо от его благосостояния, происхождения или правового статуса всегда изначально обладает равными правами со всеми. Именно поэтому отношение к мигранту сегодня – это проверка всей послевоенной системы на гуманность и универсальность принципов.

Невозможно запретить людям в XXI веке искать лучшей доли, а стало быть, перемещаться; каждый имеет право жить, где он хочет. Экономическая свобода человека прямо вытекает из равенства человеческих прав. Стало быть, реакция на мигрантов – это проверка на способность «жить миром». Отношение к мигрантам – главный критерий человечности именно потому, что требует от всех моральной работы, нравственных усилий, солидарности.

Основные тезисы правых – «отказ от других» и закрытие границ – есть по сути отрицание всего трагического послевоенного опыта, за который человечество заплатило неимоверно высокую цену. Правая идея таким образом отрицает гуманистическую этику, хотя нигде пока не формулирует это открыто. Это очень типично для правых популистов: не говорить о главном прямо, вслух, рассчитывая именно на «негласный сговор», на «подвальное сознание», если перефразировать Достоевского. Тут срабатывает «эффект подмигивания», как писал Адорно: мы якобы говорим о проблемах французов, немцев, итальянцев, голландцев, но на самом деле все понимают, что мы хотим просто избавиться от «других».

Митинг на проспекте Сахарова 24 декабря 2011 года

ПОПУЛИЗМ, ИЛИ КТО ТАКИЕ ПРАВЫЕ?

Слова «правый» и «популизм» идут обычно в связке: можно ли вообще назвать популизм политикой? Популизм – стремление говорить то, что нравится массам, – это по сути политика для неполитичных людей, эрзац политики для тех, кто не дорос до современного ее понимания. Впрочем, правые в Европе все-таки обладают политической культурой; к тому же правый реванш многие рассматривают только как защитную реакцию организма на слишком высокую скорость мировой либерализации, за которой большинство просто не успевает.

Однако в любом случае популизм не предлагает политических идей – он просто потакает инстинктам. Все это облечено в давно известные – в том числе и в России – постулаты: чужим никогда не понять нас, потому что есть непреодолимые культурные разрывы; нам не за что и не перед кем каяться, чувство вины или сострадание – это просто инструменты политической манипуляции; миром управляют элиты – финансовые и политические; нужно закрыться от мира и избавиться от гнета мировых элит… У популистов нет позитивной повестки: их ценности формулируются только негативно, это всегда отказ от чего-то, уже имеющегося; быть не за что-то, а против кого-то или чего-то (мигрантов или Евросоюза). Все это не политика, а по сути рефлексия, защитный инстинкт – предложение повернуть историю вспять.

«Русский марш». Москва, Люблино. 4 ноября 2014 года

И все же то, что правая идея никак не формулируется в позитивных терминах (кроме так называемых консервативных ценностей), не должно скрыть от нас главного: в ее основе лежит древняя как мир идея. Либеральный философ Исайя Берлин, посвятивший идеологу консерватизма де Местру много строк, недаром делает акцент именно на его иррационализме. Де Местр считал, что власть, которая перестала внушать людям иррациональный страх или, напротив, иррациональное восхищение, перестает быть властью. Нельзя людям без иррационального, нельзя без страха, как бы говорит де Местр, – иначе теряется некая драгоценная связь «человек – государство». Нельзя, стало быть, и без насилия, которое есть «естественный инстинкт» (на чем консерваторы всех времен не устают делать акцент). Сегодня этот иррационализм еще и дополнен негативно понятым постмодернизмом – как тем, что якобы отменило разницу между добром и злом, размыло любые ценности. Стало быть, постмодернизм понимается как разрешение «вести себя как угодно», не считаясь с нормами гуманности. Как мы видим, в основании нынешней правой идеи лежат все те же постулаты, что и полтора века назад: человек изначально плох и жесток, зло и насилие в человеке в своем роде норма; есть некая неизменная «плохая» природа человека, которую не исправишь, и, значит, остается ее лишь «возглавить», узаконить.

Это, кстати, довольно трезвый взгляд на человека. Но консерватизм и либерализм делают из этого прямо противоположные выводы. Либерализм говорит: раз природа человека несовершенна, нужно не поощрять худшее, а, напротив, развивать в человеке лучшее. Нужно неустанно работать с человеком. Создавать такое общество, в котором выгодно было бы быть хорошим, а не плохим. А консерватизм предлагает смириться с тем, что человек плох, и поступать с ним соответственно его порочной природе.

Эта установка и есть приглашение к фундаментальному цинизму, которое прикрывается обычно словами о прагматике, о «реальном положении вещей», а также по сути оправдание насилия – главным образом государства по отношению к человеку. Причем насилия не просто как инструмента, допустим, – а именно принципа, фундаментальной идеи.

Массовая поддержка этих идей сегодня объяснима: человеку всегда проще съезжать вниз по шкале гуманности, чем карабкаться вверх. Правая идея не требует от человека усилия в работе над собой, а лишь поощряет насилие, даже если и символическое, над другими. Массовая поддержка подобных идей – в Европе, Америке или России, пусть даже и бессознательная, – ставит нас перед антропологическим фактом. Мы можем сказать, что, несмотря на все послевоенные усилия в области гуманизации нравов, просвещения, внедрения принципов толерантности, в мире всегда будет оставаться какое-то количество людей, которые готовы опрокинуться в прошлое. Эту банальность важно повторить: свобода в мире постоянно находится под угрозой. Запад после распада СССР отказался от проповеди свобод, посчитав, что демократия теперь придет сама собой; как выяснилось, это была ошибка. Про демократию, либерализм, свободы нужно говорить неустанно, причем каждый раз находить для этого новые слова. Сама собой идея свободы не самовоспроизводится, хотя люди и пользуются ее практическими плодами; однако практика никогда гарантированно не переходит в этику. Либерализм есть сложная вещь, а обращению со сложным всегда нужно учить. В то время, как любой консерватизм, иррационализм не требует от человека усилий: ему попросту нужно отпустить вожжи, отдаться чувству, инстинктам.

В этом смысле можно сказать, что демократия есть вещь искусственная, а постулат о естественном стремлении человека к свободе как минимум проблематичен. Это противоречит главному тезису, например, Фукуямы, предложенному в его книге «Конец истории»: демократия и свобода естественны для человека. Фукуяма по-новому использовал идею Гегеля о том, что стремление людей быть признанными равными другим, то есть вопрос о человеческом достоинстве, является таким же первичным и насущным, как и инстинкт размножения или поиска пищи и крова. Парадокс: для какого-то количества людей вопрос свободы никогда не будет определяющим – и это всегда нужно держать в голове; но при этом свобода выгодна всем или, по крайней мере, большинству в экономическом смысле. Именно поэтому идеи свободы нужно не просто защищать – ввиду их хрупкости – их нужно заново объяснять, сделать их сверхценными, а не просто говорить о выгоде. По сути, нужно опять научиться проповедовать свободу. Это, видимо, и есть урок начала XXI века, который преподал нам правый реванш. Как найти этот язык новый свободы – вызов для новых поколений.

Монстрация. Новосибирск. 1 мая 2016 года

ИТОГ САМОЦЕНЗУРЫ

Новый глобальный конфликт между правыми и левыми (эти определения, впрочем, уже весьма относительны) не столько политический, сколько мировоззренческий. Роль культуры тут становится важнейшей. Европейская и американская культура, в первую очередь Голливуд, демонстрируют готовность к этому новому разговору. В России художник – это можно констатировать – оказался не готов к разговору о свободе, к отстаиванию универсальных ценностей – хотя бы потому, что большинство художников никогда не мыслили в категориях универсальных общечеловеческих ценностей, а в лучшем случае в рамках «русского мира». О чем говорить, если у нас до сих пор считается, что художник каким-то невероятным образом может и должен быть вне политики. Сегодня это равносильно отказу от жизни, от высказывания (в мире, где политика стала массовой, принадлежащей всем). Зависимость художника в России от госбюджета искажает естественный взгляд на мир; он думает не о том, чтобы сказать правду, а о том, как отнесется к его высказыванию начальник. У художника в России нет в этом смысле «собственной совести»; он, как правило, говорит не от себя, а от лица государства (особенно это касается массового кино). Можно применить такую метафору: массовое кино в России делается в первую очередь для одного зрителя – для Владимира Путина; все произведения так или иначе вынуждены в первую очередь учитывать, брать в расчет гипотетическую (!) реакцию главы государства. Именно этим объясняются отсутствие в нашем кино и сериалах серьезного социального контента, проблем и конфликтов, а также «вставные реплики», «сигналы о лояльности», противоречащие всей предыдущей логике развития персонажей (как, например, в фильме «Время первых», где конструктор Сергей Королев произносит загадочную фразу: «Мы все в кандалах живем... А если снять эти кандалы, потеряли бы равновесие и разбились бы к чертовой матери! Вот такой мы народ»).

Подобные фильмы снимают во имя высших идеологических целей, но никогда – для себя. Эта сознательная деперсонализация лишает произведение достоверности и субъектности. Все это катастрофически разрушает саму природу кино. А главное – в таких условиях искусство вообще не развивается, оно оказывается неспособным производить живое. Это и есть глобальный итог внутренней цензуры, которая лишает художника возможности говорить о проблемах как в собственной стране, так и в мире.