«Чмо мамино». «Итальянец», режиссер Андрей Кравчук

Автор сценария Андрей Романов

Режиссер Андрей Кравчук

Оператор Александр Буров

Художник Владимир Светозаров

Композитор Александр Кнайфель

Звукорежиссер Алиакпер Гасан-заде

В ролях: Коля Спиридонов, Антон Землянко, Мария Кузнецова, Николай Реутов, Юрий Ицков, Полина Воробьева, Сергей Попов

«Ленфильм» при участии Федерального агентства по культуре и кинематографии РФ

Россия

2005

Есть вещи, о которых можно говорить либо серьезно, либо никак.

По крайней мере, так утверждает расхожая мудрость. Поэтому фильм о детском доме, по определению, не может быть ни экспериментально-артхаусным, ни постмодернистски-аттракционным. Это понятно.

Но дебютный фильм Андрея Кравчука «Итальянец» даже, что называется, «по картинке» предельно традиционен. Хотя нельзя сказать, что он сделан в традициях психологического реализма советского образца. Нет в нем и никакой стилевой изощренности, никакого — в том числе и чисто визуального (как к примеру, в том же «Возвращении») — смещения по оси координат. Все кажется внятным, прозрачно ясным, но без режиссерского нажима, без морализаторства, без сантиментов. Аскетично, но в меру, и ничто это не становится арт-приемом. Просто, но не до упрощения. Психологически точно, но без таинственно трагических глубин психофизики, без игры на загадочных подтекстах.

Режиссер прекрасно знает, о чем говорит: до «Итальянца» он уже снимал документальные фильмы о детском доме. Однако никакой визуальной агрессии, физиологизма, властно декларируемых в «реальном кино с погружением» — как, скажем, в картинах Расторгуева, — здесь нет. Да, по материалу это фильм о детдомовской жизни, но все ее ужасы не фокусируются намеренно крупно, и реальность при этом никоим образом не лакируется. То есть это не социальная драма об униженных и оскорбленных и не святочная история с хорошим концом, так как герой в прямом смысле слова сам добывает свое счастье. И, разумеется, это не детское нравоучительное кино о разделении добра и зла.

Спрашивается, так в какую же графу его записать? Как классифицировать? Ведь определить простое и всем ясное вообще очень трудно. Гораздо легче анализировать сложное и сконструированное. Например, в фонетике, чтобы дать понятие буквы «а», прибегают к характеристикам, отличающим ее от редуцированной «а» и от без-ударной «о»… Но впрямую, без косвенных определений объяснить простое практически невозможно. Поэтому, как правило, говорится о том, чего в нем нет, без чего оно обходится.

В случае с «Итальянцем» такого рода трудностей не избежать. При том что, как оказалось, картина сильно действует на самых разных людей, полярно воспринимающих произведения искусства. Вслед за ее героиней, которая говорит: «Когда меня пробило…», можно и о фильме так сказать — он пробивает. Правда, не сразу понимаешь: где и как? Ведь внешне это вполне скромное кино. Просто, действительно, очень внятное и ясное, что особенно ощутимо в нынешнем кинематографическом контексте с его, как правило, пунктирными причинно-следственными связями. Но так как «Итальянец» — фильм беспафосный и на глобальные откровения не претендующий, то вряд ли любители усугублять и мазохистски лелеять социальные язвы, или любители довести верность изначальному до откровенного почвенничества сумеют приспособить фильм под свои идеологические нужды. И значит, он, к счастью для зрителей, останется в зоне свободного парения, вне как общественной, так и культурной политики.

Однако чем же все-таки этот вроде бы такой очевидный, незашифрованный фильм без каких-либо эстетических откровений и без прицельного выжимания зрительской слезы так мощно пробивает, что его даже выдвинули от России на премию «Оскар»? Но, видимо, чтобы это понять, надо внимательно проследить скорее не то, как сделано это кино, а о чем оно. Как писал Мандельштам: «Форма — это только выжимка из содержания».

«Меня зовут Ваня Солнцев», — говорит герой фильма итальянцам, мужу и жене, которые хотят его усыновить. «Ну что, по-моему, эмоциональный контакт состоялся», — бодро констатирует Жанна Аркадьевна, деловой посредник этой сделки, то есть оформления документов на передачу новым родителям детдомовского сироты, от которого мать отказалась еще в роддоме. «Знаешь, сколько они на нас зарабатывают?» — с мечтательным упоением произносит сосед по палате Вани Солнцева.

Сколько именно — мы так и не узнаем. В какое-то время всплывет цифра пять тысяч долларов, это когда Жанна Аркадьевна в запале угрожает Ване отправить его в интернат для дебилов. Еще мы знаем, что каждый раз после ее отъезда директор детдома со сторожем Петровичем целую неделю не просыхают, пока деньги не кончаются. И еще, что у Жанны Аркадьевны есть личный шофер, который возит ее на джипе.

Но ничего плохого в том, что делает Жанна Аркадьевна, детдомовцы не видят — все они мечтают, чтобы их усыновили. Тем более уехать в Италию, где, как говорит почти совершеннолетняя Ирка, «всегда тепло и путаны много зарабатывают». По-деловому они относятся и к откровенным смотринам: «Сегодня кого смотрят?» Поэтому когда Жанна Аркадьевна снимает на цифровой фотоаппарат малышню, все покорно по очереди становятся перед, кажется, единственной в этом нищенском детдоме занавеской, прижимая к груди одного и того же замызганного плюшевого мишку.

По такой фотографии итальянцы и отобрали Ваню Солнцева. После смотрин они остались довольны своим выбором и уехали в Италию оформлять документы, а Ваня получил кликуху Итальянец и остался ждать.

Ночью, когда все уже лежат в кроватях, его сосед, который страшно хотел бы быть на его месте, ревниво шепчет ему про то, что бывают плохие иностранцы, которые берут детей из России на пересадку органов, как бы на запчасти. «Нет, эти не такие, — невозмутимо отвечает Ваня. — Они мне понравились».

Ему всего семь лет, но его нельзя сбить никакими чужими сомнениями и страхами. Даже когда среди детдомовских проносится: «Итальянец итальянцев кидает» и его начинают стращать, что теперь из-за него и всех остальных перестанут усыновлять, он стоит на своем.

А это совсем не просто. Ведь в детдоме есть что-то наподобие коммуны времен военного коммунизма, во главе нее семнадцатилетний Колян. Вести хозяйство ему помогает Наташа, с которой он спит в котельной. Она помнит, сколько и кому нужно купить новых ботинок, штопает белье малышам, читает им на ночь про Маугли. Колян называет ее мать Тереза, потому что она сердобольная и власть над детдомовскими ее не волнует. Зато сам Колян, как говорит Ирка, «слишком круто под бугра косит». Он решает здесь все. Ему приносят заработанные деньги — и те, кто ворует, и те, кто моет машины, и те, кто спит с дальнобойщиками, как та же Ирка, на несколько дней уходя с ними в рейс. Колян выделяет деньги на ботинки для маленьких, иногда и на мороженое, наказывает того, кто скрысятничал из общака, он даже сам бьет ремнем Итальянца, когда тот хотел утаить червонец, заработанный мытьем машин, то есть только фар, до стекол он не достает.

Безвольный и пьющий директор имеет здесь лишь номинальную власть. «Я свой шанс упустил, — говорит он Ване. — А мог бы стать летчиком-истребителем. Про Гагарина слышал?» «Нет». Откуда тот может знать про Гагарина, когда у них, кроме урока труда, других уроков нет? Ваня и читать не умеет, букв не знает. И червонец он этот спрятал в ботинок, чтобы расплатиться с Иркой за то, что она обещала научить его читать.

А научиться читать надо в самый короткий срок, так как за Ваней скоро приедут, чтобы увезти в Италию, но ему необходимо до этого прочесть то, что написано в его личном деле, которое хранится в сейфе у директора. Выкрасть дело нетрудно, а вот прочесть… Но ему очень нужно. Он хочет узнать адрес оставившей его в роддоме матери, чтобы найти ее. Он боится, что когда его в Италию отвезут, то как его мама там отыщет, если вдруг начнет искать.

«Такое раз на миллион бывает, чтоб искали», — говорит Наташа. Но ведь за другом Вани, Алешей Мухиным (о котором он спрашивал у Жанны Аркадьевны даже в тот момент, когда решалась его собственная судьба), приехала мама. Она сделала невозможное, так как адреса детей матерям, отказавшимся от них, как известно, не дают, но опоздала. Две недели назад его тоже усыновили. Ваня случайно разговаривал с ней на остановке автобуса перед детдомом. «Получилось, что, кроме сына, у меня никого нет. Когда меня пробило, бросилась искать. Но опоздала. Говоришь, хорошие люди? Ну дай Бог…»

Вечером ребята, лежа в кроватях, никак не могли успокоиться. «Как она его теперь найдет?» «Она столько лет шаталась». «Что, теперь его от новых родителей забирать?» А сосед Вани завистливо вздыхал: «Повезло Мухину — у кого ни одной матери нет, а у него сразу две». «Чем же повезло? — не понял Итальянец. — Она же опоздала». «Зато та тетенька хорошая». — «А эта — настоящая».

Когда она приехала, по детдому пронеслось: «Пацаны, мама Мухина приехала. Настоящая!» Вот оно, корневое слово всей их жизни, — настоящая. Когда все вокруг ненастоящее (потому что ведь реальность не может, не должна быть такой страшной: девятилетние мальчики не должны воровать из машин аптечки и магнитолы, а пятнадцатилетние девочки не должны спать с дальнобойщиками и воспринимать это как само собой разумеющееся), мама, та, которая родила, — настоящая.

Наверное, на свете нет ничего более первоначального, базового, чем материнская любовь. Поэтому образ матери — единственное, что осталось неизменным в этом холодном, топком, осколочном мире. И какая бы она ни была на самом деле, в конкретной реальности — даже имя ее свято. Даже, как известно, для зэков на нарах. И хотя в действительности это может быть только ее искаженное подобие, но образ чего-то верного, преданного, теплого все равно в душе остается. Просто ее жизнь изуродовала, про которую детдомов-ские сироты уже знают много такого, что не всякие взрослые знают.

На следующее день после прихода мамы Алеши Мухина весь детдом гудел: «Она под поезд бросилась с разбегу, менты на рельсах ее по кускам собирали. Люди видели». «Да ничего не видели, случайно она, пьяная была».

Вот почему никто Итальянца здесь не понимает. Ведь он явно не идеалист-романтик и тоже, как все, знает, какая страшная жизнь. Ни ребята: «Упорный, он. И чего ему не хватает?» Ни Жанна Аркадьевна: «Ты что, дурак, делаешь? Тебе все завидуют, у тебя появился шанс жизнь устроить. А здесь будешь либо за копейку работать, либо можешь всю жизнь провести за решеткой». Ни Колян: «Мать мне руку сломала по пьянке, ее лишили родительских прав, я убежал из детдома, прибежал к ней: „Мама, мамочка…“, а она: „Вон, паскуда, ты меня опозорил“. Тебе это надо?» «Не знаю», — честно отвечает Ваня. Он действительно ничего не знает про свою маму, только раза два слышал во сне, как она ему что-то напевала.

Когда директор, стоя в открытых дверях, кричит маме Алеши Макарова: «Вон отсюда! Поубивал бы сук!», такая реакция, в общем-то, незлого человека неудивительна. Она типична для нашего времени, когда статистика оставленных в роддоме детей выше всяческого разумения. И то, что детдомовцы, облепив сверху донизу все окна, с жалостью смотрят ей вслед, тоже не удивляет. Но Ваня Солнцев еще не видел свою мать, а уже все ей простил. Конечно, самый искусительный вопрос: «А меня бросили или я потерялся?» — в нем еще жив, он по-прежнему не дает покоя, но гораздо сильнее другой: «А если она меня тоже ищет?» И еще сильнее новый страх, укоренившийся в подсознании: что, если он ее вовремя не найдет, она ведь тоже может покончить с собой? Вот почему Ваня начинает изо всех сил учить алфавит и читать букварь по складам. «Мет-ро, ма-ма… Ма-ма», — смущенно повторяет он.

«Прекрасна и блаженна простота, бывающая в иных от природы… — писал Иоанн Лествичник. — Она укрывает от великого притворства и страстей… Простота есть единообразный навык души, доведенный до непреклонности на какое-либо злоумие».

Ваня действительно непреклонен в своем выборе. Он оказался равен своей цели — обрести, казалось бы, безвозвратно и не по его вине утерянное. Поэтому в традиционном понимании этого слова он — герой. Маленький и по возрасту, и по общественному значению совершенного им подвига, но герой. Ведь после того как он сделал свой выбор, оказалось, что все против него.

И не только чужие, власть имеющие: Жанна Аркадьевна, милиция, но и свои, детдомовские. То есть не он против всех, так как в нем нет ни «злоумия», ни озлобленности, а весь мир против него.

Втайне от всех он учится читать, терпит от своих же оскорбления, побои, его запирают в карцер, ночью он убегает из детдома и едет на электричке в город, где, как он все-таки прочитал в своем личном деле, находится его роддом, его преследует Жанна Аркадьевна, его фото с мишкой — на стенде «Их разыскивает милиция». Наконец, когда в финале он сталкивается с шофером, от которого один раз уже сумел убежать, но в этот раз тот загнал его в угол, то в исступлении бьет бутылку и режет себе руку в разных местах. «Не подходи. Я тебя не боюсь. Ты меня не остановишь. Я все равно к ней пойду». Истекающий кровью Ваня Солнцев уже прошел все стадии инициации, в том числе и жертвоприношение. Он доказал, что остановить его нельзя.

Но он не из тех героев, которых мы в советское время не раз видели на экране, — ожесточенных подранков, озлобленных волчков. Он ведет себя иногда так жестко и непримиримо не потому, что униженный и оскорбленный, а потому, что непреклонный. Упертый, неотступный, но не агрессивный. Просто непривычно для нынешней жизни цельный, «от природы… блаженно простой». И в нем нет ни знаменитого удивления «бедного маленького человека», еще со времен Акакия Акакиевича нами слышанного: «Зачем вы меня обижаете?» Ни захлебывающегося горестного ропота и одновременно умоляющего простодушия, как у Ваньки Жукова, когда он писал «на деревню дедушке»: «Сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой… хозяин бьет чем попадя. А еды нет никакой… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить. Увези меня отсюда, а то помру». Нет и просто жалостливой, поддых, доверчивости, как у героя фильма Данелии и Таланкина «Сережа»: «Корыстылев, миленький, возьми меня с собой в Холмогоры».

Ваня Солнцев явно себя обиженным не считает. Напротив, ведь его в Италию везут. И на «деревню дедушке» он никогда бы своих просьб не адресовал. Он сам все узнал, в какой детский дом его отдали прямо из роддома, и поехал туда, чтобы добиться адреса своей матери. И добился: «Зареченск. Октябрьская улица, дом. 19. Солнцева Вера Геннадьевна». И нет в нем беззащитной детской доверчивости. Он трезвый, разумный и при этом бесстрашный. Когда на него нападают бездомные бомжующие на вагонных путях ребята: «Ты откуда взялось, чмо мамино? Жертва аборта. Снимай штаны, тебе мама еще купит». Итальянец делает вид, что снимает, но в какой-то момент выворачивается из рук ребят и убегает.

Странным образом, несмотря на все сострадание, которое испытываешь к герою, когда его бьют, обворовывают, преследуют, это скорее не жалость, а уважение. Ведь у него есть цель жизни, хотя ни у кого ее нет. И это не какая-то умозрительно выморочная мечта с пальмами и лимузинами, а самая что ни на есть реальная. Он просто сам — из воздуха — ее вычислил и стал исповедовать, да так бескомпромиссно и неотступно, как может только душа предельно цельная, которая спала до времени, пока ее не пробило. Только поэтому он сумел преодолеть все, проломить стену и добился того, что хотел. И такое, наверное, действительно, как говорит Наташа, случается один раз на миллион.

Всем известно, что у нас сегодня дефицит героев — и в жизни, и тем более в кино. «Кто у нас сегодня герой дня? — пишет критик Наталья Сиривля. — Господин Никто, мелкий пакостник» («ИК», 2005, № 9). А фильм «Итальянец» вдруг, казалось бы, на ровном месте тихо-тихо так предъявляет нам героя. Вот он, оказывается, какой — тот, кто не боится идти один против течения, строить дом не на песке, а на камне. Об этом мы только в старых книгах читали. И уже чуть не забыли, как это выглядит. Почему-то помнятся только герои-революционеры, этот дом разрушающие. И совсем уж забыли, что в цельности нет ничего сложного, тем более хитроумного. Просто герой поверил в то, что раз у него есть мать, значит, ее можно найти. Поверил, и вся жизнь его пошла по другому пути. И поэтому какими бы хорошими новоиспеченные итальянские родители ни были, в этом раскладе они оказываются ни при чем. А они явно хорошие, доброжелательные, не кичливые — вместе с детдомовскими толкают джип по дороге, когда бензин кончился. С придыханием глядя на волглое от утреннего тумана пустое снежное поле, говорят: «Красиво, это Россия». Красиво-то, конечно, красиво, только не всякий, даже живущий на этой земле, с этим согласится, потому что красота эта неброская, печальная, нелюбящему или невнимательному взгляду совсем не видная. А открыточных глянцевых красот в фильме нет вообще, как нет и авторского пафоса. Фильм никоим образом не закашивает ни в сторону того, что вот, мол, герой отказался от сладкой жизни из-за любви к родной земле; ни в сторону архаики, зова крови, почвы и судьбы. Он как бы минует все эти расхожие мифологемы. Он совсем не об этом. Он о базовых ценностях. И о том, насколько просто, оказывается, такому человеку, который по природе своей беззлобный, безропотный, не гневливый, сделать выбор — не стать «господином Никто», «мелким пакостником», который при случае и до «великого притворства» может дойти, — изначально решиться на настоящее. Испокон веку известно, что быть хорошим для человека не в пример выгоднее, чем быть плохим. Но эта старая истина сегодня кажется намертво забытой. Однако то, что фильм позволяет зрителю о ней вспомнить, совершенно не означает, что она авторами декларируется. Так же как Ваня Солнцев даже не пытается обратить в свою веру ни соседа по палате, ни Коляна, ни шофера Жанны Аркадьевны. Он просто существует рядом с ними в меру своего разумения. Такое же и кино — без авторского месседжа человечеству, без манифестаций: вот, мол, вам новый герой. Ничего этого и в помине нет. Просто в фильме рассказывается история мальчика, который пропадал, а потом нашелся.

Хотя, безусловно, круги по воде от брошенного камня уже пошли. Колян позволяет прочесть Ване Солнцеву его личное дело, Ирка помогает бежать из детдома, а безучастно на все взирающий шофер Жанны Аркадьевны, который поначалу видел во всех детдомовских только шпану, в итоге — при том, что скорее всего лишится из-за этого своей работы — сам отпускает пойманного им Итальянца. Слишком сильна его вера, которая опрокидывает все нормативы, наработанные за последнее время. Как говорил Серафим Саровский: «Спасись сам, и вокруг тебя сотни спасутся».

Так вот почему фильм пробивает — мы видим героя, которого, по всему, не должно было бы быть в этой жизни, а он есть. Мы воочию видим, как он делает выбор, после которого все еще может вернуться на место и стать доподлинно настоящим, так что можно руками потрогать, и оно не истает, не исчезнет.

Правда, мы так и не увидим лицо его мамы, которая открывает ему дверь, только услышим ее голос: «Ты ко мне, мальчик?» А он точно к ней. Мы видим это по его лицу, на котором не улыбка даже, а благодарная радость. И потом услышим закадровый голос героя, который пишет письмо своему бывшему соседу по палате, все-таки сумевшему уехать вместо него в Италию: «Я и не знал, что у вас апельсины на улицах растут. А у нас дождь. Мы с мамой передаем вам привет. Приезжайте к нам в гости. Ваня Солнцев».

Наверное, финал фильма не для всех представляется однозначно счастливым. Быть может, жизнь в Италии с апельсинами, бассейном, античными статуями оказалась бы для Вани Солнцева куда более радостной и свободной, чем здесь в деревянном бараке с матерью-одиночкой, медсестрой. И, быть может, его сосед теперь уже настоящий итальянец, еще долгое время, ложась спать, думая про себя, какое же «чмо» этот Ванька Солнцев, ведь, не вздумай он искать свою мать, так бы ничего о ней не узнал и жил бы теперь припеваючи, в чем-то был бы прав — несостоявшийся итальянец сохранит на себе печать детдомовца, он всегда будет «чмо». Но «чмо» — уже «мамино».