Случай с машинистом. «Машина времени», режиссер Саймон Уэллс

«Машина времени» (The Time Machine)

По роману Герберта Уэллса Авторы сценария Дэвид Дункан, Джон Лоуган Режиссер Саймон Уэллс Оператор Доналд Макалпин Художник Оливер Шолл Композитор Клаус Бадельт В ролях: Гай Пирс, Саманта Мамба, Омеро Мамба, Джереми Айронс и другие Amblin Entertainment, Arnold Leibovits Entertainment, Dreamworks CKG, Warner Bros. США 2002

"Машина времени"

Новая версия «Машины времени» вышла через сто с лишним лет со дня изобретения этого важного механизма и почти через шестьдесят лет с того летнего утра, когда его изобретатель вознесся к звездам через трубу лондонского крематория «Голдерс Грин» в присутствии драматурга Джона Бойнтона Пристли, медиамагната лорда Бивербрука и агента НКВД баронессы Муры Будберг. Новая «Машина» сделана в крайне актуальном жанре викторианского боевика — герой ходит в испачканных мелом нарукавниках, ученые мужи болтают благоглупости, а люмпены, осуществляющие гоп-стоп на лондонских бульварах, носят усы полицейской щеточкой и приподнимают котелки, прося покорно у ваших милостей прощения. Этот декоративный обманный жанр, наивысшей концентрации достигший в дивных роман-комиксах Алана Мура (один был довольно тупо перенесен на экран братьями Хьюз, другой сейчас осваивает режиссер первого «Блэйда» Стивен Норрингтон), по умолчанию подразумевает некоторое кощунство в отношении первоисточника.

Впрочем, в случае с «Машиной» вообще большой вопрос, что считать первоисточником — книжку Герберта Уэллса или старый фильм Джорджа Пэла, откуда взяты, по крайней мере, два жанрообразующих элемента: парикмахерское кресло, сидя в котором герой совершает путешествие во времени, и изображение хода истории в виде витрины магазина «Одежда» со стремительно переодевающимися манекенами. Холодный маньяк, каким был путешественник в романе, тут несчастный влюбленный (Гай Пирс), которым движет не научный интерес, а необходимость оживить мертвую невесту. Путешествие на 800 тысяч лет вперед происходит по чистой случайности, а морлоки вообще слегка не при деле.

В том, что постановщик фильма — родня автору книги, всем хочется видеть особый смысл, которого на самом деле нет. При самоотверженности, с которой прапрадед кинорежиссера Уэллса сеял свое семя, треть населения сегодняшней Великобритании может в той или иной степени считаться его потомками. Так что никаких дополнительных обязательств на бывшего диснеевского мультипликатора Саймона Уэллса его фамилия не накладывает. Как часто бывает с пророками, Герберт Уэллс при ближайшем рассмотрении оказывается персонажем в высшей степени сомнительным. Не потому даже, что методично совращал юных дочерей своих коллег по Фабианскому обществу, это как раз привычка вполне простительная. Уэллс — наинагляднейший пример того, как технократическое прекраснодушие и святая вера в шестеренки, прогресс и чудодейственную силу пара доводят миролюбивых литераторов до совершеннейшего идейного цугундера. Обширное наследие Уэллса (которому сейчас ввиду большого прокатного успеха «Машины» светит обстоятельная ревизия) — это тот самый добрый дедушкин сундук, в котором, если порыться, и маузер найдешь, и фуражку полицая.

В тридцать четыре года, находясь на пике славы, Герберт Уэллс прекратил сочинение фантастической беллетристики как занятие несолидное и пустое. Оставшиеся полвека своей жизни он посвятил серьезным, не имеющим отношения к литературе трудам по мироустройству — очень обстоятельным и без- апелляционным описаниям того, каким должно стать миру через двадцать, сто и двести лет. В числе прочего Уэллс обещал, что к концу XX века политики и управленцы вымрут, а руководство обществом возьмут на себя ученые. Что матрасы будут прозрачными. Что случится большая война. Что будущее — за дирижаблями. Что к 2110 году появится на свете зеленая жидкость для мытья посуды, которая будет волшебно растворять жир. Фильтровать его предсказания на предмет того, что сбылось, а что нет, не слишком интересно, потому как отец футурологии прозревал будущее не вдохновением, а напряжением разума и, как следствие, чем дальше, тем чаще путал земной шар со своей большой умной головой. Свидетельством тому — предсказанная им в 1946-м скорая гибель всех форм жизни, на деле обернувшаяся лишь его собственной смертью, в то время как все остальные остались целы и вообще самое интересное только начиналось. В том же ряду стоят и его долгий безвозмездный труд в качестве адвоката Советской России перед Западом, оценка Сталина как большого гуманиста (хотя, по мнению писателя, ему не хватало размаха и фантазии) и многое другое. Среди программных работ Уэллса, написанных после 1900 года и вышедших из употребления ввиду совершенной их невероятности, попадаются вещи, от которых волосы встают дыбом. Чего стоит один только «Облик грядущего» — вышедший в 1910 году бестселлер об обществе будущего, которым взахлеб зачитывалась Европа (в 1936 году при деятельном участии Уэллса по мотивам «Облика» сделали фильм с нечеловеческим по тем временам бюджетом в 300 тысяч фунтов). Тут тебе и выведение чистой белокожей расы устремленных ввысь уберманшей, и гуманная фильтрация расово неполноценных. И, что совсем замечательно, гаденькая роль творческой интеллигенции, которая подбивает народ на бунт, мешает прекрасным технократам выстрелить человека на Луну посредством пушки и вообще ведет себя отвратительно. Задним числом это принято считать антиутопией, хотя с какой стати не ясно: нет на тех страницах ничего, кроме чистого восторга и сожаления, что самому не дожить. Насчет последнего, кстати, вышел сюрприз — Уэллс дожил. Когда прекрасный новый мир встал, попер и заслонил собой солнышко над парижскими кондитерскими, сам Уэллс понял, что его возвышенные строчки становятся явью. С момента вступления Англии в войну он взялся сочинять через день по передовице для Evening Standard, где громил Гитлера и объяснял генштабу, как надо воевать. И добился своего: появился циркуляр, предписывавший командованию CC и СД сразу по занятии Лондона немецкими войсками сперва поставить к стенке фельетониста Уэллса и потом только заниматься прочими делами. Как следствие -визионер вполне людоедского толка вошел в историю гуманистом, антифашистом и еще Бог знает кем.

«Машина времени», конечно же, была написана задолго до всего этого. Уэллс тогда еще был юношей, который, по словам Бернарда Шоу, «чем больше ему прощалось, тем больше себе позволял». Однако уже в этом вполне юношеском тексте сквозит такое, что понимаешь — Уэллс-младший, перенесший действие из Ричмонда, графство Суррей, в Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, вытравивший весь социальный месседж и взамен его снабдивший сюжет целыми двумя лав стори, сделал очень правильное и полезное дело. Герберт Уэллс, первым додумавшись до идеи управляемого путешествия во времени, так толком и не научился пользоваться своим изобретением. В романе дважды повторяется феерическая по глупости сцена: просвещенная аудитория ждет Путешественника за накрытым столом, суп стынет, а его все нет, напряжение растет, пепел падает с сигары, и вот бац — распахивается дверь, и он входит, весь поцарапанный и пыльный. Человек, породивший Машину, не понимал простой вещи — путешественник во времени не может опоздать: он возвращается вовремя или не возвращается вовсе. Все красивые парадоксы, вроде размножения йонов тихих и встречи двух разновозрастных Ван Даммов, придумали другие люди. Возможность изменения настоящего — когда человек наступает на бабочку — тоже была определена позже и вылилась в популярнейший массовый спорт, когда толпы народу кинулись летать в прошлое, топтать там бабочек, глядеть, что получилось, затем опять лететь и топтать, и снова глядеть. Потребовалось время, сто лет почти, чтоб люди искусства устали баловаться и задумались над тем, зачем провидение ниспослало им эту прекрасную метафору из бронзы, слоновой кости и черного дерева, с крутящимися лопастями, сияющим медным звонком и хрустальной ручкой переключения скоростей.

Впервые целесообразность использования машины времени была всерьез поставлена под сомнение в «12 обезьянах» Терри Гиллиама, где технологии сознательно оставлены за кадром (и потому есть сильное подозрение, что заброска героя Брюса Уиллиса в прошлое осуществляется по методу Марка Твена — то есть его каждый раз ударяют ломом по балде). У Гиллиама путешествие туда и обратно технически возможно сколь угодно раз (если череп ваш, как у Уиллиса, крепок), но при этом совершенно бессмысленно: прошлое не только не изменишь, но и не вынесешь оттуда ничего стоящего. Ерунду всякую можно, а важное — нет. «Машина времени» Саймона Уэллса, как и «Обезьяны» Гиллиама, подразумевает наличие некоего мудрого механизма, который с разной степенью аккуратности пресекает попытки что-либо всерьез изменить в природе. Хочешь гулять по прошлогоднему снегу — строй леталку, лети в свой 1895-й и гуляй на здоровье. А полезешь менять ход истории и воскрешать любимых покойниц — тебя тотчас же поправят. Герберт Уэллс от такого расклада пришел бы в ярость или впал в одну из своих знаменитых затяжных депрессий. Мысль о том, что существует на свете ряд правил, которые не объедешь на паровом котле с электрической лампочкой, была как нож по сердцу для него и подобных ему пытливых детей НТР, совершавших жуткие вещи под лозунгом «Хочу все знать» и десятилетиями живших в ожидании будущего. По этому последнему поводу в новой «Машине» имеется очень верный эпизод. Ближе к середине фильма Путешественник, летящий сквозь время, жмет на тормоз в две тысячи каком-то году, так как видит в витрине неоновую стрелочку и светящуюся надпись «Будущее здесь».

Будущее здесь. Летать не надо. Самое время отобрать ключи от Машины у прекраснодушных экспериментаторов и передать на хранение праправнуку писателя Саймону, кинорежиссеру Гиллиаму, который не верит в то, что Земля круглая, или Уэллсом же придуманной тетушке Элфинстон, которая, помнится, отказывалась бежать из пылающего Лондона во Францию, потому как справедливо полагала, что живущие там французы существенно хуже марсиан.