Индивидуальный рекорд в командном виде спорта. «Франция, мы здесь!», режиссер Михаэль Главоггер

«Франция, мы здесь!»

(Frankreich, wir kommen!)
Авторы сценария Михаэль Главоггер, Йоханн Скоцек
Режиссер Михаэль Главоггер
Оператор Вольфганг Талер
Композитор Армин Покорн
Lotus-Film Vienna Австрия
1999

Михаэль Главоггер, в общем-то, рекордист. Во-первых, ныне он единственный из западноевропейских документалистов, которому продюсеры доверяют по-настоящему большие деньги, бюджеты его картин соизмеримы с бюджетами еврорежиссеров-игровиков первого ряда, а сами фильмы являются фаворитами телеканалов и отличаются масштабностью — как съемок, так и обобщений. А во-вторых, ему единственному из серьезных документалистов зарубежья удалось привлечь к себе внимание Московского международного кинофестиваля. Причем дважды.

В программу «8 » ММКФ-99 была включена картина Главоггера «Мегаполисы» (точнее было бы перевести «Мегагорода»). В 2000-м, в той же программе был показан фильм «Франция, мы здесь!».

Но если честно, «Мегаполисы» могли дезориентировать своей масштабностью и яркой мишурностью лишь зрителя, не искушенного в нынешнем неигровом кино. Лента была откровенно вторична и беззастенчиво эксплуатировала экзотически терпкую для западноевропейской публики фактуру так называемых развивающихся стран. И героически отрабатывала известную «легенду» европейского неигровика — об ответственности документалиста из цивилизованной демократической страны за сохранность в веках уходящей натуры тех стран, у которых на запечатление тягостной своей действительности денег, сами понимаете, нет.

На этот раз, однако, мяч попал в ворота. Футбольная сага «Франция, мы здесь!» удачнее во всех отношениях. Свой туристический раж Главоггер направил в другое русло. Он снова путешествовал по миру, побывал в Чили, в Камеруне, в Италии, чтобы запечатлеть разные национальные сообщества болельщиков чемпионата мира по футболу 1998 года, он так же сосредоточен на открытых проявлениях запечатлеваемой реальности, он так же не чужд откровенно постановочных моментов (что в зрелищной документалистике не грех, если, конечно, постановка, так сказать, курсив, а не вставленный в документальный текст «поддельный» фрагмент)… Но на этот раз Главоггер сконцентрировался не на самоигральной фактуре, «материи», а на «фасоне» — на характерах и цели. А характеры во «Франции…» совершенно неигровые и совершенно беспроигрышные.

И цель — не «запечатлеть в веках», а сказать кое-что еще живым.

Причем чудом живым — так по Главоггеру. Ибо он представляет себе своих зрителей такими же, как и своих героев. А его герои — люди разных возрастов, вполне разнообразных социальных слоев, подчеркнуто разных физических данных (Главоггер немного «натуралист» — он считает, что физический образ героя, его физические проявления имеют значение), но объединяет их одно — они забыты миром и Богом. И слепой толстячок болельщик, которому невидимый футбол, кажется, заменяет неиспытанные страсти. И алкаш из венской пивной. И среднестатистическая австрийская семья Лаурингов, которая собирается, чтобы смотреть матчи родной команды. И тренер юношеской футбольной команды. И банковский аудитор средних лет, который в сопровождении моложавой мамы путешествует по городам и весям, чтобы воочию наблюдать игру любимой команды. И старик, как потом выяснится, специалист по смеху как физиологическому процессу, — он приходит на кладбище, на могилу к отцу, чтобы рассказать тому о последних достижениях австрийских футбольных героев, явленных в матче с Камеруном. И другой старик, черный, из Камеруна, — тот гордится игрой «наших представителей на Играх Белого Человека».

И итальянец булочник, который выносит телевизор во двор, чтобы все свои, жители окрестных домов с балюстрадами, смогли собраться во дворе для футбольного сопереживания. И даже футбольный комментатор-профи, беспристрастным голосом верховного божества рассказывающий о происходящем на полях за кадром и иногда в кадре «Франции…». И толпа, толпа, лица в которой раскрашены на манер флагов… Все они затерялись в мире и забыты Богом.

В том смысле, что их единственная цель — продолжать жить. У них нет иных, иного — вертикального — измерения целей. И они чудом живы. Они живы футболом. Отсюда вывод: футбол — это чудо.

Поэтому возвышенный тон подзаголовка «Франции…», в общем-то, и не отдает иронией: «Драма в трех актах» — это вполне оправданно. Кроме того, речь идет действительно о драме многих людей. Тех, кто болел за сборную Австрии, три эти акта — «Австрия — Камерун», «Австрия — Чили» и «Австрия — Италия» (так называются главы в картине Главоггера) — вели к неподдельной драме: австрийцы выбыли из чемпионата, проиграв итальянцам…

Но что же это такое — Игры Белого Человека, что такое футбол?! В сущности, именно ответом на этот вопрос и занята «Франция, мы здесь!». Главоггер снял десятка три персонажей, уйму матчей, множество интервью и несколько репортажей, он снял своих героев в пивных, у них дома, на любительских футбольных полях, на замерших в момент матчей стройплощадках (рабочие тут же поставили телевизор, чтобы «болеть» без отрыва от производства), в лифтах аэропортов… Он снял их, смеющихся записям чужого смеха, в отчаянии курящих на балконах в каком-то венском Бирюлеве после проигрыша австрийцев…

Во время матчей, до матчей и после. И все это ради того, чтобы они самой своей страстью к футболу объяснили ему, что это такое — футбол. Это современное зрелище по рецепту античной трагедии, переживание, возвышающее своим накалом? Это компенсация массовых страхов и неврозов, компенсация социальных комплексов «красношеих» из пивных? Это компенсация неврозов индивидуальных, как у того банковского аудитора, неразлучного с мамой в путешествиях с матча на матч? Это средство для установления новой, внеполитической солидарности людей, равных перед лицом собственных страстей?

Да. Да. И еще раз да. Но Главоггер пошел дальше. Он доверил роль Комментатора — этакого всевидящего божественного ока — футбольному комментатору. Именно этот комментатор-Комментатор произнесет в конце третьего акта фатальное: «Мир кончился. Австрия проиграла Италии со счетом 2:1».

А еще Главоггер снял игроков, молящихся перед голом и воздающих хвалу Всевышнему после гола… Переживания футболистов и болельщиков, зафиксированные во «Франции…», сродни религиозному экстазу. А старики играют в настольный футбол — крошечные фигурки игроков приводятся в действие старческими пальцами. У Главоггера по поводу этого Футбола (именно с заглавной буквы) все рассуждают в категориях веры. Пьянчужка из венской пивной, измеряющий свою жизнь неудачными, но множественными браками и не менее судьбоносными матчами, оправдывается за неверный прогноз провиденциальным: «Я надеялся. Все имеют право на надежду». Теленовости пересказывают слова канцлера Германии — он поделился своей футбольной надеждой. (И не исключено, что все это стоит понимать как право веровать в чудо.) Футболист Иво Вастич фигурирует на страницах газет как объект божественной благосклонности (вроде Авраама) — ведь футбол сделал его гражданином Австрии… В разных концах света люди собираются для совместного «боления» как будто для совместной молитвы…

Футбол в наше время — это «настольная» судьба, карманная модель рока, прирученный фатум. Это стихия веры, опосредованная самым увлеченным проповедником, самым удачливым манипулятором — телевидением.

Умберто Эко еще лет пятнадцать назад предупреждал о «наступающем Средневековье» (его статья так, кажется, и называлась). Фильм Главоггера подтверждает — оно наступило. Эко писал о том, как социальный иерархизм восторжествует над демократией, как возникнет цеховое братство нового типа. Масштабное главоггеровское повествование о футболе подтверждает и то и другое. Массы, запечатленные в фильме, совершенно непознаны, перед их культурой и страстями — низкими и возвышенными одновременно, — кажется, пасуют исследователи культурного трэша. Но люди, однако, бывают объединены. Например, футболом. И наверняка — телевидением. И это точно своего рода братство, только базирующееся на принципе не производства, а потребления. Впрочем, это, говорят, знак эпохи.

Словом, телевизор — такой же полноправный герой фильма Главоггера, как и герои из плоти и крови. Главоггер снял черт-те какое количество матчей этого футбольного чемпионата. А в результате в своем фильме свидетельствовать о первенстве доверил телевизору — все эпизоды матчей взяты из телетрансляций. Он, телевизор, возвышается над головами верующих-болельщиков в пивной в Вене и во дворе в Неаполе, на него не намолятся среднестатистические среднеевропейские Лоуринги. Он соединяет верующего с объектом веры.

И именно в нем для зрителя главоггеровского фильма прозвучит гимн победившей Австрию Италии, да как! Главоггер снял завод электроники — и заключительный эпизод победного для итальянцев матча появился на экранах десятков телевизоров на конвейере.

Телевидением опосредована и радость одних, и скорбь других. Но и радость и скорбь растиражированы, а значит, редуцированы, снижены. Снижены в цене.

Футбол у Главоггера объединяет людей в мире, где снижены все понятия, где все уценено — и солидарность, и патриотизм.

Между прочим, этот эпизод с гимном из десятков телеприемников на конвейере почти в финале. Но не он определяет пафос.

После «Мегаполисов», фильма, где все живое было поглощено кинотуристическим ражем автора, Главоггер будто одумался. И вспомнил, что он не без роду-племени, что он ученик и в прошлом ассистент Ульриха Зайдля, великого, без преувеличения, документалиста, автора пронзительнейших — опять же без преувеличения — картин о людях и их слабостях, об очень трогательных людях с отвратительными слабостями, почти пороками. И о просто жалких людях. Притом что Зайдль жалеет всех людей — в экзистенциальном смысле, именно в экзистенциальном — как потенциальных жертв вечности.

Главоггер был ассистентом Зайдля, например, на картине «Хорошие новости: продавец газет, мертвые собаки и другие венцы» — самом подробном и самом чувствительном из документальных повествований о современных европейцах. Кажется, во «Франции…» Главоггер применил какие-то из методов Зайдля: он, как и Зайдль, сумел снять вполне сокровенное во фронтальных мизансценах, с установленным светом. Как беспросветно одиночество того слепого болельщика, который в своей уютной квартирке смеется одному только смеху какого-то комика! Как жаль маму банковского аудитора, когда она признается сыну, что устала, что не может больше переезжать с матча на матч. И как жаль самого аудитора, который танцует в финале с мамой…

Кажется, что Главоггер в чем-то наследует Зайдлю. Зайдль всегда выступал в своих фильмах как летописец абсурдного мира, как Нестор абсурдистской Истории. Главоггер же не без оснований претендует на место летописца мира, где уценены все ценности. Где властвует и объединяет людей одна пламенная, но довольно-таки низкая страсть — страсть к зрелищу, уцененному, в свою очередь, телевидением-посредником.

Но Главоггеру симпатичен этот вульгарный демократический мир, он нравится Зайдлю и нравится Главоггеру — в них, этих «низких» зрелищах, вроде футбола, есть жизнь и свежая кровь. И Главоггеру жаль этих болельщиков, стремящихся остаться наедине со своим божеством, а пребывающих всегда лишь наедине со своей смешной, на трезвый взгляд, верой. Жаль без превосходства. Просто жаль.

Что как не жалость к этим людям, любовь к бренному этому миру руководит режиссером, когда он покажет ближе к финалу своей картины итальянских «мадонн» в неаполитанском дворике — одна беременная, другая уже играет с младенцем. А потом он вернется в квартирку слепого, к дивану, где тот лежит и слушает по радио какой-то очередной матч… И в пивную, где продолжают солидаризироваться на футбольной почве «красношеие», а потом опять в итальянский двор и в опустевшую — родственники после телематча разошлись — квартиру Лоурингов. И в квартиру моложавой мамы и рано постаревшего сына, где те танцуют поистине влюбленной парой… В последний раз камера пройдется перед финалом по этому миру. Миру, где футбол стал божеством, потому что он один объединяет и дает выход из одиночества. И не только из одиночества. Для Большого мира, Большой истории эти люди, герои «Франции…», как бы и не существуют. Футбол дает им арену, нет, поле для самопроявления. Футбол для них, всего лишь болельщиков, стал способом доказательства своего существования…

«Франция, мы здесь!» Заметьте нас! Как же вы все нас не видите! Мы здесь! Несчастные, слепые, старые, одинокие. Мы не властны над своими слабостями — пьем вот… Мы похоронили тех, кто был, наверное, лучше нас, и теперь ходим к ним на могилы, а рассказать им нам нечего — ну разве что о матче Австрия — Камерун. Мы инфантильны — до старости без мамы ни шагу… Но мы же есть! Ау, мир, мы здесь! Мы пока существуем. Пока.