Школа невозможного

Восемь лет назад, 25 ноября 1990-го, умер Мераб.

Просвещенный читатель уже догадался -- да, философ Мераб Константинович Мамардашвили, чьи книги вы можете встретить теперь на любом уважающем себя прилавке. Благодаря стараниям и самоотверженным трудам Юрия Сенокосова. Я имею в виду не те труды, что увенчиваются публикацией, Книгой в твердой обложке, а ту давнюю, кропотливую черновую работу -- при жизни Мераба, то есть "в стол".

В моем столе лежат два курса лекций -- больше тысячи страниц, это все Сенокосов расшифровывал. Я как-то попробовала записать с магнитофона одну -- и сдалась. То есть записала, но в борьбе и сомнениях -- хотелось отредактировать, сделать покороче, убрать повторы, а как?.. К тому времени я уже знала, что существует загадка Мераба, над которой лучшие умы и после его смерти ломают свои лучшие умы. О чем свидетельствует изданный четыре года назад сборник статей "Конгениальность мысли. О философе Мерабе Мамардашвили". Вот, например, В.А.Подорога внедряется в суть вопроса: "...И запись звуковая, и видеозапись не являются аутентичными свидетелями того жизненного пространства, в котором совершалась мысль. Речевое пространство Мераба Константиновича, пространство, которое он создавал своей живой речью, в котором многие из нас долгое время находились и с чем были прекрасно знакомы, -- это, кажется, навсегда утрачено... Потому что он -- человек, который творил изустно, он -- устно творящий человек. Человек говорящий. И невозможно не учитывать, что в самом ходе его мышления, во время, когда он мыслит, -- он говорит, что в значительно большей мере, чем события письма, происходят речевые события. Первое, что я отвергаю, -- это то, что передо мною текст. Передо мною не текст"¹.

Вспоминаю: исписанная мелким-мелким почерком -- по машинописи, между строк, по полям, по углам -- страница, разбухающая вставками, сложносочиненными уточнениями, и я в поте лица читаю. Мераб, отдыхая от очков ("мои костыли" -- он их называл), не видя, стало быть, кисловатого моего выражения, спрашивает: "Что, непонятно?" И устно делает еще уточнение, еще вставку. "Да слишком понятно, тридцать раз уже понятно!" -- тут я должна сделать уточнение: это не был академический текст для профессионалов, с невы-го-ва-ри-ваемой терминологией, это мне недоступно, но то был какой-то доклад или запись лекции во ВГИКе. "Ну, сократи", -- сказал Мераб кротко. У него совсем не было авторских амбиций, сказывался опыт работы в журнале с чужими текстами. Так что позволительны были не только советы, но и шутки, например, про его "сталинский" стиль: "Ходишь, ходишь вокруг одного предмета, вдалбливаешь им, вдалбливаешь, Сталин так писал, как для идиотов". Мераб родился в городе Гори, в этом была ирония, а смысл моей критики сводился к тому, что во ВГИКе каждый "сам себе гений", если поймут -- то с полуслова, а не поймут -- перестанут слушать, и следует правильно расставить приманки и опознавательные знаки. Вот я и попробовала однажды сократить и "улучшить" текст. Ничего не вышло, хотя все, казалось бы, было -- и какой-то цепляющий внимание парадокс, и глоток свежей для слушателей информации, и даже афоризм, удачно фокусирующий все рассуждение. "Но что-то главное пропало": "отжав" две страницы до одной, мы выбрасывали не воду, а самое вещество мышления, не механизм, а именно вещество, которое извлекалось на глазах слушателей в ритме, абсолютно не зависящем от восприятия. Драматургическим ухищрениям этот ритм не поддается, он им противостоит. Цитировать Мераба невозможно, это всегда обман, ибо не результаты мышления, а процесс демонстрировал он на самом себе. Тяжкий труд философствования -- навыворот, наизнанку. И его слушали. Он завораживал. Один слушавший его во ВГИКе режиссер советовал мне "пойти на Мамардашвили" (не зная, что мы знакомы): "Ну, это артист! Это театр одного актера". А я-то думала наоборот: "антитеатр". Все противостояло в этих текстах игре, интриге, не говоря об эффектах и композиционных выгодах. Противостояло и самой идее подтекста, на которой стоит не только театр, но вся жизнь, просто так случается, что термин зародился в театре.

Уникальность Мераба как раз в противостоянии любому театру -- всемирному океану подтекстов, пресловутому "жизнь-есть-игра" и всяческой зашифрованности, упакованности смыслов в точки-тире художественных образов, житейских умолчаний и "подмигиваний". Любил он это слово. И любил свою адскую работу по извлечению смыслов до той превосходной степени, что это уже становилось искусством -- цирковым, я бы сказала. И нашла описание этого своего открытия опять-таки у В.Подороги. Он тоже "старался понять, что это за испытание идет через чисто физическое напряжение, которое Мераб Константинович переживал. Какая-нибудь совершенно загадочная фраза о героизме, риске, которую он употребляет по отношению к мысли и которая может восприниматься как ложно патетическая, на самом деле совершенно серьезная вещь, потому что если задана какая-то программа размышления и в каждом повороте мысли ты должен к ней вернуться, то есть колоссальный риск того, что ты к этому не вернешься. Другими словами, нужно удерживать ряд параллельных точек, параллельных метафор, уметь их замещать и взаимно представлять друг через друга, чтобы удерживать начальную ситуацию мысли, в которой ты начал рассуждать"².

Тут стоит остановиться и спросить себя: "А вы могли бы?"

Вот этот "запах цирка" приводил на лекции людей, далеких от профессиональной философии. Едва ли кто-нибудь усваивал содержание. Среднеобразованный интеллигент, вроде меня, как обходился без Декарта, так и обойдется. Более того, если я еще в 1974 году прочла беседы А.М.Пятигорского и М.К.Мамардашвили о метаматерии сознания (через много лет изданные в Израиле под названием "Символ и сознание") и, как мне казалось, все понимала, это не значит, что поняла. В мой "активный язык" это понимание не вошло, а скорее всего не вошло и в "пассивный". И не только профаны и недоброжелатели ворчали, что Мераб так все объяснит, что окончательно запутает, но, задумавшись, спрашивали себя: "А вы могли бы?"

Есть красноречие на злобу дня, есть прирожденные ораторы, как выяснилось во время перестройки, когда на них открылся спрос, но всегда слышатся за ними давно созревшие смысловые композиции или накануне простучавшие в висках ударные слова. Что не умаляет их значения и моего почтения -- при общем нашем косноязычии. Ведь всего лет десять назад человека, говорящего публично "без бумажки", можно было тоже в цирке показывать.

Труд Мераба был принципиально иного рода. Он стал "культовой" фигурой московского полуподполья задолго до "гласности" и не потому, что позволял себе непозволительные речи о нашем обществе и системе. А тут и без его "перпендикулярных" размышлений "все все понимали", как в том анекдоте про листовки: "А чего писать? Все и так знают". Зря он травил себе душу и выходил из берегов "чистого разума", которого не бывает, но мы же своими глазами видели -- в его жанре, в его цирке, в "понимательном пространстве", как назвал это В.Подорога. Для новых явлений трудно подбираются слова.

Мераб не был "любимцем языка", потому что отыскивал еще не названное. Совсем молодые слушатели едва ли могли это оценить. Зато они открывали явление, которое Мамардашвили описывает так: "...Но есть третья категория ученых, для которых наука является как бы выходом из "тягомотины" обыденной, повседневной жизни, с ее бессмысленной повторяемостью и пустотой стремлений, когда одно ощущение сменяется другим, и так появляется бег в бесконечность, где предметы наших наслаждений, наших интересов сменяют друг друга в дурной последовательности; вся наша жизнь, как известно, рассеяна по таким вещам. Но если человека охватило ощущение, что все это бессмысленно, и он ищет чего-то другого -- это и есть представитель третьей категории ученых, также необходимых науке. Судя по тому, как о них говорил Эйнштейн, он сам тяготел именно к этому третьему типу и, наверное, косвенно описал себя. То есть он занимался абстрактной наукой потому, что она прерывала в этом жизненном процессе какие-то зависимости, самовоспроизводящиеся сцепления, -- он как бы выпал из сцеплений стихийного потока жизни"³.

А Мераб мечтал выпасть, но ему это не удалось.

Когда для Грузии наступили "окаянные дни", он оказался в водовороте событий.

Теперь и в России наступили окаянные -- дни ли? Месяцы? Годы? Ученые вообще-то предсказывали к 2000 году полное истощение нашей планеты -- как энергоресурсов, так и почвы. Как к этому относился Мераб? Беспечно. "Человечество как-нибудь да выкрутится". Всегда оно что-нибудь придумывало себе во спасение. Оно может погибнуть и без экологических катастроф, и без войн -- как че-ло-ве-чество. Это будут уже другие существа, он называл их "элементалы" или "зомби" и не хотел среди них жить.

В 1974 году, когда Саша -- теперь, конечно, Александр Моисеевич Пятигорский -- окончательно решил уехать из своих Химок в Англию и уставал перечислять десять веских причин отъезда -- а эмиграция тогда еще была событием, -- он восклицал: "Я не хочу здесь стариться!"

Тогда до старости было еще далеко и так это странно звучало, что запомнилось. И вспоминается каждый день. С тех самых пор, как Мераб, разговаривая с Пятигорским по телефону -- Лондон был слышен куда лучше Химок, -- сказал каким-то не своим, сдвинутым голосом: "Вот я и вышел на последнюю прямую..." Ему было уже за пятьдесят, он был "невыездным", у него ничего не печатали, он был, мягко говоря, стеснен в средствах, и помыслить было невозможно, что когда-нибудь они встретятся.

Мераб никогда не жаловался. В том 74-м, когда провожали Пятигорского -- а его знало пол-Москвы, и прощание было долгим, -- Мераба как раз "ушли" из журнала "Вопросы философии", из университета, где он читал лекции, и жил он в коммуналке, и знал, что он "поднадзорный" -- за общение с иностранцами и эмигрантами. То был год особой ненависти и подозрительности, того истерического диссидентства, которое он потом назовет "инаконемыслием". Мераб ухитрялся в этом всеобщем дурдоме выглядеть респектабельным господином, устраивать свою жизнь благообразно, принимать многочисленных гостей и философствовать -- для желающих. Говорил, что все у него прекрасно, и, зная четыре языка, учил понемногу испанский и греческий. "Зачем?.." -- "Это продолжение наших органов чувств, дополнительные органы чувств". -- "Зачем? Разве своих недостаточно, по-моему, и так многовато". Языки, при всей зависти к полиглотам, я представляла... ну, инструментами познания. Для философа это одно и то же, и философу не задают вопрос "зачем?". И вообще философов не бывает, все люди философы. Когда-то. "Но один -- есть, от Бога, от рождения", -- как уверял Пятигорский, обещая познакомить, наконец, с этим чудом природы. "В нашей стране -- философ?!" -- "Да, настоящий, и по странной случайности он как раз профессор философии и работает в журнале "Вопросы философии".

Процитирую напоследок Мераба, выбрав самое "понятное" из того, что опубликовано: "У Эйнштейна как-то спросили, как ему в голову приходят идеи. Он рассмеялся и сказал, что, дай Бог, если за всю жизнь ему пришло в голову хотя бы полторы идеи. Но если это случилось, если полторы идеи все-таки выстраданы, человек как бы самовоспламеняется"⁴.

¹ См. сб. "Конгениальность мысли. О философе Мерабе Мамардашвили". М., 1994, с. 126.

² Цит. изд., с. 139.

³ М а м а р д а ш в и л и М. Необходимость себя. М., 1996, с. 319.

⁴ М а м а р д а ш в и л и М. Как я понимаю философию. М., 1990, с. 178.