Беседу ведет и комментирует Петр Шепотинник.

Фильмы Шмуэля Маоза входят в тебя, как остро наточенный нож в мясо. Его сюжеты и образы — специальные, отдельные. Они не расплываются в памяти, не сольются ни с чем стоящим по соседству, они выписаны ровной жирной краской, которая имеет редкое свойство намагничивать память намертво, не оторвешь. Сытая идиллия жизни тель-авивских буржуа, поданная с легкой иронией чуть зашкаливающегося smart-превосходства над обычным некомпьютеризированным бытом, одномоментно испаряется при известии о гибели сына на израильско-палестинском блокпосту. Тут почти как у Калатозова — Урусевского в «Летят журавли»: падает стена из элитных бетонно-стеклянных панелей и… война. Или почти война. Как бы война. Поствойна. Пост-поствойна. Или — гибридная война…

Сколько ни подбирай определений, все равно война. Война-воровка с большой буквы, заглядывающая в жизнь сквозь камеры айфонов, сквозь глазки непробиваемых металлических дверей, сквозь отверстия танковых видоискателей. В том-то и кроется вечный зловещий сарказм этой ситуации: война там, где ее нет. И ничего с этим не поделаешь. Сколько ни снимает чуть похожие по стилю на Маоза фильмы язвительный философ палестинец Элиа Сулейман, сколько ни грузит нас тяжеловесными притчами израильтянин Амос Гитай, сколько ни выдают новые картины режиссеры из соседнего Ливана, война не может быть закончена по определению. Количество Нобелевских премий, выданных за ее утопическое прекращение, не идет в расчет. С этим можно лишь, накопив чуть спасительный цинизм, смириться — живут же, в конце концов, жители Апеннин рядом с ворчанием вулканов.

Одним словом, жизнь взрослых героев дает трагический разворот. Далее — если идти строго по фильму — следуют сплошные спойлеры, состоящие из рискованных до наглости сюжетных зигзагов. Разъясняясь аккуратно, фильм деликатнейшим образом делится ровно пополам, чтобы ни с того ни с сего опрокинуть эту семейную трагедию в почти розыгрыш. А потом, едва успев поддаться игре, вновь спотыкаешься о грубую реальность обступающего, окольцовывающего сюжет насилия, которое сочится ядовитыми каплями из никак не заканчивающихся людских битв.

Маозу и на этот раз удалось вооружить сюжет убийственной иронией, ­которая на первый взгляд не слишком монтируется с его кровоточащей сутью. Но эта ирония, разлитая с подчеркнутой отточенностью визуальных приемов, щеголяющих как гламуром, так и антигламуром, для режиссера, кажется, единственный способ защититься от неотменимости этого насилия. Блеск буржуазных интерьеров, как и колоритное запустение блокпоста, на котором дежурит то ли живой, то ли мертвый юный герой фильма с затычками в ушах, насильственны по отношению к вездесущности трагедии. И это не очередной вариант постмодернизма, кокетничающего моральной всеядностью. Скорее проявление истинной свободы автора, чем цинизм изощренного художника, удостаивающего мерзкую реальность высокомерным взглядом. Это в немалой степени результат конкретного жизненного опыта. Даже если принять во внимание, что Маоз не жалеет иронических красок ни для одного из героев обеих гибридно-негибридно воюющих сторон. И до-до-довоенный фокстрот, разносящийся по пустыне, звучит с праздной легкомысленностью для всех героев этой печальной истории. И для тех, кто охраняет блокпост, и для тех еще живых, пока не мертвых палестинцев, кто ждет от израильского солдата одобрительную отмашку на проезд из одного конца пустыни в другой — в направлении открытого всем ветрам и войнам горизонта. Фокстрот, кстати, до боли похож на тот, что звучал в финале памятного, не предвещавшего последующих сбывшихся войн фильма Абдрашитова — Миндадзе «Парад планет».

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Банальность, но я с нее тем не менее начну – снять второй фильм после наиуспешного первого гораздо сложнее, чем дебютировать. А ведь «Ливан» получил в Венеции беспрецедентного для Израиля «Золотого льва».

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Нет возражений…

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Впрочем, «Фокстрот» – отличный фильм. И едва ли не самое сильное в нем – наблюдать, как перемешиваются и срастаются, образуя странный фьюжн, законы обыденной жизни и законы войны. Как эти законы взаимодействуют друг с другом – ведь они управляют разными состояниями человека...

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Все и так, и не совсем так. Во второй части фильма –так сказать, армейской – мне было важно, чтобы люди почувствовали: перед ними вовсе не конкретная реальность. Мне было неинтересно снимать реалистичный фильм о реальном блокпосте. Для меня блокпост – образ общества в миниатюре, апатичного и нервозного, общества искаженного мировосприятия, которое порождено очень сильными – былыми и нынешними – психологическими травмами. Когда герои, дежурящие на КПП, видят компанию молодых арабов на «Мерседесе», это становится кульминацией нездоровой ситуации. Похороны «Мерседеса» с палестинцами символизируют то, что мы предпочитаем хоронить в себе, прятать, игнорировать, мириться с этим, вместо того чтобы задавать себе глубокие вопросы. В общем, не надо быть гением, чтобы понять: это вовсе не конкретная реальность, а одна сплошная аллегория.

Если люди будут воспринимать мой фильм как реалистичный, они упустят его суть. По большей части, это неверное понимание характерно для моей страны, в которой любой, даже малейший штрих насмешки над трагедией воспринимают болезненно. Я затрагиваю тему армии, а в Израиле это тема крайне щекотливая. Если бы я снял фильм о полиции, например, никто бы и слова не сказал: это же просто кино. Никто бы не говорил: «В израильской полиции на самом деле...» Когда касаешься армии, ты должен быть осторожнее и воплотить свой замысел очень четко. Тем не менее все равно кто-то наверняка не пожелает воспринять мой фильм в широком контексте. О чем, собственно, вы спрашивали?

ПЕТР ШЕПОТИННИК. О том, как сливаются воедино законы реальной жизни и законы войны.

«Фокстрот»

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Что ж, реальная жизнь есть реальная жизнь. А армия – это гигантская пустота, в армии совершается много ненужных действий. Ты спрашиваешь себя: «Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Какой цели это служит?» Все алогично, иногда сюрреалистично. Полное ощущение, что это происходит не взаправду.

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Не было ли вам страшно иронизировать над такими серьезными проблемами?

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Нет, потому что мой фильм, насколько я его сам понимаю, – это прежде всего философская головоломка, попытка постичь само понятие «судьба». Это история об отце и сыне, которые находятся вдалеке друг от друга, но, несмотря на это расстояние и разлуку, влияют на судьбы друг друга. Я поставил себе трудную задачу: исследовать разрыв между тем, что мы можем контролировать, и тем, что не покоряется нашей власти. И считаю, что ирония всегда идет нога в ногу с фатумом, верой в свое предназначение, с ощущением, что ты поступаешь правильно и логично.

Замысел фильма навеян одной историей, которая случилась со мной лично, давным-давно, когда моя старшая дочь была старшеклас­сницей. Она никогда не просыпалась вовремя, и, чтобы она не опоздала в школу, каждый раз приходилось вызывать такси. Это стоило недешево, и я постоянно думал, что плохо ее воспитываю. Однажды я велел ей ехать на автобусе, как все остальные, и если она опоздает в школу, то пусть опоздает, пусть научится на горьком опыте, что надо просыпаться вовремя. К школе шел автобус номер пять. И вот дочь пошла на автобус, а я через полчаса или еще раньше услышал по радио, что в автобусе номер пять подорвал себя террорист, десятки человек погибли. Конечно, я попытался позвонить дочери, но сотовая связь отключилась из-за возникшей перегрузки. И я за один час испытал такие ужасные ощущения, каких не испытывал на протяжении всей ливанской войны. Через час дочь вернулась домой. Оказалось, она не успела на автобус. Когда он отошел от остановки, она побежала за ним, но водитель ее не подождал. Вот я и подумал:ведь я исходил из нормальной житейской логики, но…

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Война в вашем фильме «Ливан» та же самая, что и в новом фильме? Или это уже другая война?

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Но это не война! Есть ирония, когда в финале появляется один из героев и говорит: «Тут идет война», а вы смотрите по сторонам и не понимаете: «Где же эта война, о которой он говорит?» Это полная пустота, куча ненужных действий... Да и финал затягивает вас в подобные ситуации.

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Роль живописи и музыки в этом фильме намного больше, чем в «Ливане».

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Замысел, который родился в моей голове, был в большой степени визуальным. Я увидел картину в интерьере... картину, которую повесили в квартире моих героев. Я увидел в ней хаос абстракции, но такой, который в каком-то смысле устоялся, обрел регулярную структуру. Мне показалось, что это, пожалуй, схема судьбы, круги вины. В любом случае это был сильный образ, ведь я не снимаю натуралистическое кино. Это кино про человеческий опыт в его развитии, визуальный ряд словно пропитывает душевное состояние героев. В этом фильме зрительный ряд – неотъемлемая часть истории. Один взгляд на квартиру Михаэля должен дать нам массу информации о нем; мы чувствуем его жизненную позицию через то, что висит у него на стенах.

А свою первую фразу в фильме Михаэль произносит спиной к камере: «Я не хочу, чтобы здесь появились какие-либо люди». Пространство квартиры и картины на стене позволяют мне обойтись без многостраничных диалогов. Конечно, многое идет от головы: я строю фильм, опираясь на свой разум. Но считаю, что сердце фильма –это интуитивное отражение моего внутреннего мира, а о нем я мало что могу сказать словами.

«Фокстрот»

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Однажды я брал интервью у кинооператора, который был на второй мировой войне. Он провел много дней на фронте и сказал мне, что боевые действия как таковые длились всего два-три процента времени. Остальное время они просто дожидались боя. Что значит для вас снимать ожидание чего-то?

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Я с вами соглашусь, напряженное ожидание изводит... Это самое сложное, потому что в бою сражаешься, свистят пули, включается инстинкт самосохранения, ты не руководствуешься никакими моральными кодексами, а просто дерешься, чтобы спасти свою жизнь. Работают первобытные инстинкты. А вот напряженное состояние ожидания –это действительно самая суть войны. Хотя я об этом никогда не задумывался. Я всегда говорю себе: вот придет журналист вроде вас и после третьего или четвертого интервью сам много узнаю про собственный фильм. Я всегда после таких бесед узнаю про себя много нового.

ПЕТР ШЕПОТИННИК. Как изменилась ситуация по сравнению с временами, когда вы снимали «Ливан»? Изменил ли ваш фильм что-то в обществе? Как сейчас, после «Фокстрота», вы себя ощущаете? Вы напряжены, вы в отчаянии или надеетесь на изменения к лучшему?

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Я не рассчитываю, что мой фильм что-то изменит. Но тот факт, что он толкает людей к обсуждению и разговору об их выборе, – уже достижение. Ведь в Израиле многие считают, что депрессивное искусство нас ломает... Вы тоже наверняка слышите нечто подобное у вас в стране.

ПЕТР ШЕПОТИННИК. О да!

ШМУЭЛЬ МАОЗ. Так что, нет, я не отчаялся, но я далеко не наивен.