Культ и культура – две ветви цветущего древа цивилизации, с тех пор как они разминулись (окончательно в эпоху Просвещения), функции у них разные, плоды на вкус тоже. Я бы сказал, культ и культура стали отличной диалектической парой. Им бы любоваться друг другом, а они вечно враждуют, ревнуют и исходят злобой. Культ создает систему устойчивых табу, провоцируя в обывателе невроз и духовную (мифопоэтическую) экзальтацию, культура эти табу терпеливо расколдовывает, снимая напряжение, рационализируя любую проблему и возвращая субъекту свободу выбора. По-моему, для развития вида homo sapiens в равной степени важно и то и другое. Живая церковь, совершая путешествие во времени и в вечности одновременно, не может не осо­знавать этой дихотомии.

Почему для сапиенсов столь важен невроз, или, как сказал бы психолог, коммуникабельный уровень шизоидности? Потому что именно в этих феноменах таится творческая энергия. Обыватель и потребитель, стремясь к вечному покою на обломовском диване, volens nolens увеличивают энтропию, человек, играющий и творящий, объявляет ей личную вендетту самим творческим актом, который превращает энергию в информацию, а затем эффектно мультиплицирует ее на радость публике.

Попробую говорить о цензуре как о разновидности табу. В этой теме есть один интересный поворот, на первый взгляд не имеющий отношения к сути дела. Цензура неизменно апеллирует к этическому идеалу, при этом у субъекта возникает ощущение, что цель какая-то другая, что она скрыта от наблюдателя корыстным цензором. Для ясности приведу абсурдный пример. Русский мат бессмысленно и беспощадно был изгнан с театральных подмостков и с телеэкранов. Возникает вопрос: если обсценная лексика – часть обыденной речи, если мы слышим ее в самых разных ситуациях, если это не только язык «дна», люмпенов, бандитов и т.д., но также язык начальства, особенно силового, то какой резон ее запрещать? Думаю, что резон очевиден: он в самом факте запрета на употребление тех или иных слов. Тот, кто контролирует вашу речь, на самом деле хочет контролировать ваши мысли. Получается, что культура речи здесь вообще ни при чем. Цензор так же далек от идеала, как автор, которого он цензурирует. Более того, сам идеал ему поhuю. А вот контролировать и программировать сознание гражданина/общества – это для номенклатуры архиважная задача. Иначе придется жить в тревожной неизвестности, в ожидании наказания за всякие милые шалости с деньгами налогоплательщиков, землицей, недрами, а это очень страшно и неприятно.

До появления табу я был абсолютно равнодушен к этой теме. Мат на сцене я считал (и считаю) носителем грубых, огненных энергий – они мгновенно сжигают тонкую атмосферу спектакля, которую очень трудно создать и еще труднее сохранить. Мат на экране не такая горячая материя, в кино существует «эстетическая подушка» (термин Александра Сокурова), охлаждающая эту плазму. Иными словами, ничто не предвещало, что этот запрет выведет меня из равновесия, из нейтрального состояния. Внезапно русский мат внутри художественного текста приобрел совершенно иную семантику – это теперь не про интимные места, а про то, что я не признаю за госчиновником права разыгрывать роль строгого родителя.

В принципе, все попытки нашего доморощенного Левиафана (­государство + церковь) активно действовать на территории культуры сводятся к этой хитрой задаче – контролировать и программировать общество. И конечно, раскалывать его по мере сил, вбивать клинья везде, где можно и где нельзя, – не дай бог, возникнет солидарность среди холопов. Пикантность ситуации в том, что согласно Основному закону РФ и цензура у нас запрещена, и церковь отделена от государства, и доминирующей идеологии быть не может. Не Конституция, а оглобля в колесе. Но тут на арену в свете юпитеров выходит Должное. Архаики загипнотизированы Должным – непостижимым и недостижимым этическим идеалом, как бы он ни назывался: Христос, Мухаммед, Будда Гаутама… Должное, взмывая над законом, расправляет свои белоснежные крылья – изумленная публика, заполнившая театр, открывает варежку, однако не для того, чтобы возразить по существу. Когда речь заходит о Должном, «о святых вещах», члену традиционного или транзитного общества остается только ахать и тушеваться – другая реакция расценивается как нарушение приличий. Иными словами, претендующее на роль племенного тотема государство обречено создавать табу – они могут быть нелепыми, абсурдными (и, пожалуй, чем абсурднее, тем лучше), но без них ему точно не обойтись.

Превращение политических телепередач в развлекательные прайм-тайм-шоу – это попытка подсунуть публике эрзац-политику, теа­трализованное зрелище, отдаленно похожее на дискуссию, которой нет и быть не может в Думе. Подсунуть «куклу» вместо политики как таковой – понятный ход мысли: в Корпорации (во власти) политика расценивается как угроза. Впрочем, угрозой там считается все, что не является Корпорацией. История наша вроде бы продолжается, а политика с исторической сцены изгнана пыльной метлой, поскольку единственного субъекта для политической драмы мало. Моноспектакль – утомительный жанр, а уж если он длится не один десяток лет, тут хоть святых выноси.

А с другой стороны, эти кричаще пошлые прайм-тайм-шоу – явление вполне комфортабельное и даже гармоничное – все-таки в нашей вселенной работает принцип фрактала. Государственные институты в РФ от парламента и суда до Общественной палаты и профсоюзов давно превратились в грубо намалеванные декорации, чей вид не может обмануть даже неопытный глаз школьника. Поэтому внутри унылого пейзажа должны оставаться хоть какие-то яркие фрагменты, где кипят сильные страсти. Иначе зачем, в принципе, этот театр? В театре должны быть эмоции, столкновение характеров, абсурдные или забавные реплики и так далее.

«Оккупай Абай». Акция внесистемной оппозиции. Москва. 8–16 мая 2012 года

Театрализация/имитация в российской политике достигла при Владимире Путине небывалых высот, что приводит меня к мысли, которую я уже высказывал когда-то. Поскольку с нефтью и газом у нас наметились серьезные проблемы, самое мудрое решение было бы превратить Россию в огромную киностудию. Тут не один резон, а сразу множество. Во-первых, наше правительство привыкло управлять страной как корпорацией – им несложно будет переключиться на русский Голливуд. Во-вторых, народ наш искренне любит кино и готов сниматься в нем почти бесплатно, а денег на зарплаты и пенсии становится все меньше. В-третьих, генералы смогут оттягиваться в своих военных игрищах без человеческих жертв и катастрофических последствий для общества – вместо настоящей крови будет литься кинокровь. В-четвертых, у нас мощная традиция, среди отечественных режиссеров звезды мировой величины: Эйзенштейн, Тарковский, Параджанов, Герман. К сожалению, школа почти утрачена (спасибо начальству ВГИКа), но ее можно возродить в считаные годы, требуется лет пятнадцать вдумчивой работы – было бы желание построить индустрию. В-пятых, Россия – необъятная страна с фантастическим разнообразием ландшафтов: здесь с удовольствием будут работать не только отечественные, но и зарубежные компании. В-шестых, миллион заключенных (сотни тысяч по сфабрикованным делам) скорее встанут на путь добродетели, если не форму для полиции будут шить, а заниматься чем-то осмысленным, например работать на киноплощадке «светиками». Заодно и ФСИН превратится в более гуманное учреждение. В-седьмых, сбудется мечта «новых дворян», нашего премиального класса (милые самоназвания, да?), – Россию снова будут любить, ценить и уважать в цивилизованном мире, причем без всякого ядерного шантажа. Скажете: маниловские мечтания? А я вам отвечу: в стране, где едва ли не каждый чиновник на каждом этаже бюрократической пирамиды переродился в бойкого проходимца Чичикова, Манилов не самый плохой образец для подражания.

Люди воспринимают любое событие как событие реально состоявшееся только в одном случае: если оно появилось в СМИ. Думаю, этот странный, отчасти психопатический феномен – предвестник новой эры, в которую мы вступим лет через пятнадцать-двадцать и которая полностью изменит ход человеческой истории. Я говорю о виртуальности. Технологии еще дорабатываются учеными и инженерами, а сознание сапиенсов уже осуществляет переход. Это нормально, так оно и бывает. Кинематограф и ТВ этому транзиту, несомненно, способствуют не только через популярнейшую SyFy-продукцию, но и постоянно расширяя свое присутствие в нашей жизни. Но пока это все игрушки-тренажеры – то ли еще будет.

На рубеже XIX и XX веков чуть ли не главной неразрешимой проблемой современности считался конский навоз, от которого задыхались европейские столицы: в каждой семье по две кареты, минимум четверка лошадей. Но спустя несколько лет появились авто – и проблемы как не бывало. Правда, другие проблемы, менее насущные, не удалось решить так же быстро и к общему удовольствию. Поэтому в Европе появились близнецы-братья – социализм и национал-социализм. Имперская волчица-оборотень вскормила их своим токсичным молоком. Сто лет спустя политический кризис – в США и в России он похож на абсурдистскую драму – опять связан с вопиющим неравенством, народы опять слушают музыку революции, вынуждая элиты выйти из зоны комфорта и искать новый консенсус.

Поскольку тотальный социализм себя дискредитировал, а капитализм сам себе отвратителен, именно виртуальность предлагает решение почти неразрешимой этической и экономической задачи: свобода, равенство, братство – для всех и сразу, без упования на следующие воплощения. Будет забавно увидеть реакцию «новых аристократов», чьи бабушки и дедушки врали, изворачивались, убивали, копили миллионы и миллиарды, выводили их в офшоры, скупали недвижимость и так далее, – и вдруг оказалось, что любой юзер может получить впечатления в тысячу раз более яркие и разнообразные, просто открыв персональный компьютер. Три ха-ха.

А ведь подобное уже случалось в прошлом. Например, история книги. Сначала библиотеками владели императоры, князья, богатейшие монастыри. (Правда, фонды Александрийской библиотеки частично были доступны для публики – возможно, поэтому она и сгорела.) В первых университетах книги переписывали от руки и передавали по наследству следующим поколениям студентов. Потом благодаря революции Гутенберга появились частные собрания. Я помню, какой драгоценностью была книга в Советском Союзе в пору моей юности (1970–1980-е): томик Мандельштама или Булгакова был поистине королевским подарком. Однажды я поймал себя на том, что мне жалко отдавать книги в чужие руки, я стал книжным стяжателем, Гобсеком, трясущимся над книгой Плюшкиным – это было неприятное чувство, и тогда я в несколько дней раздарил свою библиотеку друзьям. Так я избавился от болезни, но решиться на этот шаг было непросто. И вот тридцать лет спустя в Интернете за несколько минут я могу найти и скачать практически любой текст – бесплатно или за символическую плату, лучшие библиотеки мира оцифрованы, огромную коллекцию книг можно держать в крошечной коробочке. В истории так оно и работает: то, что было привилегией немногих, со временем становится общедоступным.

В середине прошлого столетия Маршалл Маклюэн предрекал возвращение родоплеменного сознания. Но не как регресс и катастрофу, а как выход сапиенсов на новый виток диалектической спирали. Философ связывал это с аудиовизуальной культурой и насущной необходимостью компенсировать перекос в развитии Адама, в последние шестьсот лет прогрессировавший в основном под воздействием книги, текста, логоса. Если говорить о западной цивилизации, «человек рациональный» – это завершенный проект. Теперь самое время разбудить правое полушарие головного мозга, а то Адам, утративший способность сопереживать, восхищаться искусством, верить, начнет испытывать экзистенциальную тошноту, глядя в зеркало.

Постструктуралисты считают, что на смену пирамиде, вавилонскому зиккурату – символу строгой иерархии сословий, смыслов, значений – пришла ризома, сложное сетевое переплетение, где иерархия принципиально невозможна, да и не нужна. Думаю, это символическое погружение в почву в определенном смысле болезненная (или, наоборот, здоровая) реакция на глобализацию – таким способом пытаются заземлиться и выжить локальные культуры. А с другой стороны, авторы не могут игнорировать прозрачность культурных границ – общемировой контекст перестает быть утопией. Ирония в том, что уровень мифа – это тоже уровень универсалий, общего детства человечества, где еще нет разграничения высокого и низкого, прекрасного и безо­бразного. Мы пожинаем плоды, похожие на грязный, бесформенный картофель.

Неофициальный мемориал на месте гибели Бориса Немцова

Поэтому дилетантство считается знаком качества, гарантом актуальности и радикальности, и честности тоже, а мастерство – ругательством, признаком замшелого академизма. Эта примитивизация дискурса не должна обескураживать и пугать интеллектуалов со стажем – просто (вдруг) началась новая эпоха и впереди много интересного, в том числе и своя мера сложности. А мастерство – оно ведь не родилось в доспехах своей безупречности, оно постепенно обретало свой стиль, свою форму. Конечно, жаль, что на переломе эпох живое искусство буквально на глазах перестает быть живым, теряет аудиторию, становится немодным. Но кое-что из этого добра пригодится потом и, если повезет, станет антиквариатом.

Почему люди ходят в театр, а русское кино не смотрят? Наверное, потому, что отечественный театр нельзя свести к одному направлению и причесать под одну тематическую гребенку. Он разнообразен, в нем есть спектакли на любой вкус: сложные для восприятия, простые, злободневные, развлекательные, с роскошной сценографией или «на коврике». Что существенно, это букет не только режиссерских индивидуальностей (художественных языков), но и драматургии – в диапазоне от Шекспира до Ярославы Пулинович. Разнообразие, о котором я говорю, полностью соответствует неоднородности аудитории. Сегодня не существует так называемого массового зрителя – толпа, над которой почти целый век сопел и корпел советский тоталитаризм, давно стала пестрой мозаикой меньшинств, небольших страт со своими предпочтениями и пристрастиями. Управлять этой аудиторией с помощью ржавого патриотического инструментария невозможно. А кто пытается, тот плохо понимает прекрасный новый мир.

Еще одна интересная деталь. Отечественному театру – как виду искусства – не приходится конкурировать с западной продукцией. Во-первых, потому что хороший театр – это всегда разновидность поэзии, он насквозь метафоричен и апеллирует к архетипам локальной культуры. Поэтому пьеса в стихах воспринимается с большим энтузиазмом. Но переводить поэзию – дело трудное, часто неблагодарное. Во-вторых, театр, в отличие от кино, конкурентоспособен – существует русская театральная школа, ее удалось не только сохранить, но и дать ей импульсы к развитию.

Если бы в РФ была индустрия, а не раздача бюджетных денег (точнее, денег налогоплательщиков) «проверенным товарищам» за лояльность и умение делиться с кем надо, у нас была бы конкуренция, продюсеры были бы вынуждены соревноваться за внимание «меньшинств». Короче говоря, тайны тут нет, рецепт понятен.

Правда, остается вопрос: как прикажете конкурировать с американским и европейским мейнстримом? Особенно если учесть, что зритель, вышедший из подросткового возраста, предпочитает смотреть кино в Интернете? По-моему, выход один: снимать кино настолько честное и актуальное, что взрослая аудитория не вытерпит и поедет в кинотеатр, не дожидаясь, пока фильм появится в Интернете. Американцы снимают хорошее кино, но оно про жизнь и проблемы американцев. Способны ли российские кинематографисты снимать честное, смелое кино без оглядки на Министерство культуры и администрацию президента? Думаю, способны – только злые дяди, преследующие свои личные цели, отлучили их от ресурсов.