Опыт документального кино

К прошлому не следует относиться с излишним умилением хотя бы потому, что оно было настоящим. Наивный социальный романтизм в поисках идеала устремляется в прошлое, но натыкается на непреодолимое препятствие - реальность. Просьба не путать с реализмом.

Реальность - предъявленный тебе документ, заверенный и скрепленный. Печать удостоверяет, что ты это ты и ты здесь был. И твой пятипалый след на земле - твоя беглая роспись на документе останется в вечности, хотя скорее всего разбирать ее не будет никто.

Но количество и качество лиц, улыбок, слез, встреч, впечатлений, мимолетностей, расставаний, иллюзий, разочарований, грехов, потрясений - само движение времени - что делать со всем этим? С кем - и зачем? - поделиться этой - своей - реальностью?

А тут еще - не за горами и долами - над твоей кровлей гремит мировой гром, сверкает молния, и вот уже нечто врывается в жизнь и без спроса вкручивает ее, эту маленькую жизнь, в Историю.

И как ни лицемерь, как ни делай вид, что ты-то сам по себе, все равно рано или поздно убеждаешься, что вся твоя жизнь буквально пропитана Историей. Этакая острая - вредная для здоровья? - приправа к любви и ревности, к лету и морю, к цвету дождя и ветра.

Сентябрь 1993 года. Между прочим, к слову, уходящего столетия.

Сначала - любимая Варшава. Первые разговоры с Ежи Кавалеровичем о будущем кино. И - сразу по возвращении - точно следуя словам Пастернака -

С действительностью иллюзию,
С растительностью гранит
Так сблизили Польшу и Грузию,
Что это обеих роднит, -

отправляюсь из Москвы на фестиваль в Тбилиси.

Давно, когда я еще только мечтал о Грузии, мне снился иногда такой сон. Гора. На страшной высоте, прижавшись к каменной стене, цепляясь руками за нее, точно обнимая, иду по карнизу, боюсь взглянуть вниз, но все же кидаю взгляд. Окрест какая-то непередаваемо красивая темно-зеленая - зелено-дымная - горная страна. Я понимаю - во сне - это Грузия. Узкий карниз под ногами вдруг осыпается. Выхода нет. Только скорее проснуться. И я просыпаюсь с ощущением счастья.

Во вгиковские золотые времена - хотя тоже и чугунные, и железные - когда мало мы думали о сегодня и завтра, о началах и концах - блистала восхитительная грузинская компания. Томаз Мелиава, Борис Андроникашвили, братья Шенгелая, Отар Иоселиани. Красавцы и бретеры, голодранцы и певцы.

Меня непреодолимо влекли к ним насмешка над всем высокопарным и возвышенная поэзия тостов, презрение к бедности, уличная победительная смелость и постоянные уморительные гасконады, ошеломленными жертвами которых становились институтские преподаватели военного дела, милиционеры и встречные девушки. Но главное, конечно, влекла талантливость - во всем, и в результате - на экране.

Итак, еду на фестиваль "Золотой орел". Я член жюри. Берутся черный костюм, бабочка. Хотя, может быть, лучше - бронежилет? 93-й год!

Долго не можем вылететь в Тбилиси. Чартерный самолет, который должен прибыть за нами в Москву, занимается другим делом, пока мы слоняемся в Домодедово по аэропорту и пьем коньяк. В тот день, 18 сентября, все самолеты в Тбилиси были сняты со своих рейсов и ушли с добровольцами в Сухуми. Оттуда они возвращались с беженцами, с ранеными и мертвыми.

А помнишь - первый раз в Тбилиси? Ах, первый раз в Тбилиси! Молодой Отар Иоселиани, дом на крутой улице Барнова, балкон под платаном, киностудия на проспекте Плеханова. Было лето 67-го года. Он монтировал тогда "Листопад".

Последнюю - "французскую" - картину Отара я смотрел так, точно встретил наконец старого друга и убедился, что он по-прежнему молод и прекрасен. На новом уровне таланта и мудрости он сделал то, что открыл еще в самом своем начале. И то, что умеет, пожалуй, только он - cнимать постоянное движение. Времени и жизни. Оно восхитительно бесцельно. Но эта бесцельность и есть главная цель. И мы все вместе молимся бесконечности и растворяемся в сиянии свободы.

Но самолет все же прилетает за нами, и мы добираемся до Тбилиси. На летном поле автоматчики. У выхода из аэропорта фестивальные девушки, как стайка антилоп, окружают нас. Гостиница "Метехи", над Авлабаром. И я вновь сладостно заболеваю строками Полонского, где буква "з" добавляет к пению флейты тревогу вибрирующей струны:

Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,
Едва потухло зарево зари,
Всю ночь зурна звенит за Авлабаром,
Всю ночь за банями поют сазандари.

Всю ночь - всю ту тягостную, перед отлетом, ночь в гостинице - одиночные выстрелы за окнами - за Авлабаром - и всплески женских громко плачущих голосов. От отчаяния ночь кажется темнее самой себя. Сегодня сдан Сухуми.

Задолго до этого - время монтируем смело и свободно, это ведь опыт документального кино - Грузия - 86-й год. Параджанов.

Неожиданно встречаемся в нашем - ныне уже бывшем - Доме творчества в Пицунде, Сережа только что вышел из тюрьмы. В столовой он сидит почему-то верхом на стуле, лицом к спинке, и апрельские шахтеры робко просят у него автограф, уверенные, что это - Будулай.

В те дни был Чернобыль, но отдыхающие не придали этому большого значения. Пасха приходилась тогда на первые дни мая. И Сережа приказал моей жене Ирине и мне прибыть на праздник в Тбилиси.

Это были три фантастических дня. Крестный ход в маленькой церкви на берегу Куры, в которой якобы, как утверждал Сережа, было разрешено отпевать самоубийц. И ночная служба в Сиони, когда священник в тесноте и толчее нечаянно коснулся пуком свечей черных жестких огромных волос девушки, и они вспыхнули, как нимб.

Утром - разноцветный гудящий рынок, где Сережа воровал зелень, заложив руки за спину, зубами. И влюбленные в него торговки гонялись за ним между рядами. Потом у него в знаменитом доме на Котэ Месхи, 9 - дареная кем-то розовая огненная чача с хлебом, с сыром, с ткемали.

А тем временем - неведомо для нас - на нас, на всех - от Чернобыля - в таинственных высях Истории - эпичнее любого эпоса - двигалось роковое облако, которому было предназначено изменить всё.

Октябрь 93-го. Тбилиси - Москва. Золото осени и мусор бунта. Впрочем, то еще не бунт. То еще, толком не проснувшись, ворочается во тьме смуты огромное народное тело, гоняет со сна кровушку по жилушкам и не знает: то ли вставать с лежанки, то ли дрыхать дальше.

Трагедия всегда праздник. Мы - зеваки ведомо и неведомо для себя - любим эффекты Истории и нетерпимы и нетерпеливы к ее повседневной черной работе. Потому от возбуждения площадного сборища до разочарования будней у нас такой скорый и такой бесплодный путь.

Ожидание, нетерпение, разочарование. В этих трех словах вся наша общая биография. И снова - ожидание, разочарование, нетерпение.

Четвертое октября. Ночь - с женой - у Моссовета. На обратном - опасном - пути - перестрелка снайперов - над нашими головами - на Никитском бульваре, у ТАССа. Утро. С насыпи над Москвой-рекой - вместе с другими зеваками - гляжу, как красным и черным - пламя и дым - на глазах жутко расцветает Белый дом. Ужас, восторг, любопытство. А у меня внутри - Рильке:

Господь! Большие города
Обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?

Снова ночь, пятое. Выхожу гулять со своим маленьким бульдогом. Из темноты двора, возникнув из ничего, из сути и плоти события, на меня идет человек в пятнистой куртке, в руке у него автомат. Деваться мне некуда, собака не защитит. Незнакомец говорит взволнованно:

- Мужик! Что с Руцким?

Утром узнаем, что с соседнего - "круглого" - дома, возвышающегося над Москвой-рекой напротив Киевского вокзала, сняли снайпера. Видимо, это и был мой ночной пятнистый знакомый.

Спасибо ему. Да, спасибо снайперу. Я его видел, и это значит, что я здесь был, здесь и в это время.

Лукавство времени в том, что оно обольщает всех нас, кто кормится за его счет, сочиняющих и снимающих, прежде всего своим ярким и яростным расцветом. Но берегитесь, цветение это чаще всего опасно. Ему, времени, всегда всего мало, и всякий раз, чтобы доказать свою силу и власть над нами, оно вновь и вновь пускается во все тяжкие.

У Достоевского в "Карамазовых", в последней - невероятной - части о капитане-мочалке, его маленьком сыне и благородном Коле Красоткине есть замечательная фраза: "Русский мальчик рождается с лошадкой". Советский мальчик рождался с войной.

Мы были влюблены в войну с рождения. Мы играли в нее и наряжались в нее. Мы умирали от нее - от диспепсии - в азиатской эвакуации. Мое, "военное", поколение вообще - по премуществу - маленького роста и короткой жизни. Но мы любили войну. И не только в детстве, в юности тоже. В этом чувстве была молодая и сильная тяга к правде. Мы смотрели очарованными глазами на живого Некрасова и верили Быкову, Воробьеву, Слуцкому и Межирову.

Я больше не люблю войну, может быть, потому что я уже давно не советский мальчик.

Но, ненавидя себя, я каждое утро покупаю все газеты и на каждом телевизионном канале включаю все выпуски новостей. Война теперь наше настоящее. Она тоже удостоверяет, что мы были здесь и в это время. Настоящее надо переживать. Только близко принятая к сердцу реальность отразится во всем, что вы делаете, даже если это о любви и ревности, о цвете дождя и ветра.

Война, смерть, любовь даны нам для того, чтобы мы не относились к жизни бесстрастно.

Конечно, миру и человеку знать все о себе слишком печально. Потому и возникают мифы. Искусство коротает вечность в соревновании мифа и реальности. Создавать мифы приятно и выгодно. Но только освоение реальности сможет избавить наше кино от игр в жмурки и прятки, даст ему широту, новизну, правду и право на существование.

Бедные дети социума, мы живем в нем, как в стеклянном доме, у всех - и сами у себя - на виду. Жизнь любого - драгоценное сырье, бесценный материал - непреднамеренная импровизация перед камерой, которую держит Самый Главный Оператор. И, как ни увиливай от будущего просмотра, каждый снятый кадр все равно будет сохранен в Самом Главном Архиве.

Итак, опыт документального кино на архивном материале подходит к концу. На экране - заключительный титр: "Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда" (В.Набоков. "Другие берега").

Но, не дождавшись пока загорится свет в зале, зрители, как всегда, встают с шумом и тянутся к выходу.