Война и сообщество

Со стороны война представляет собой тотальный феномен. Исторический анализ предполагает в военной кампании в первую очередь гигантскую хозяйственную акцию с активным финансированием и форсированной социальной структурой. Локальные войны, в которых атакующая сторона по политическим соображениям не может применять всю свою боевую мощь, вообще вызывают подозрение. Да война ли это? Или мы имеем дело с периферийной, самоорганизующейся, но ограниченной законами и институтами гражданского общества социально-экономической системой, развернутой на границе войны и мира? Возможно, люди продолжают гибнуть потому, что война никак не может начаться, потому что мирное время стало убийственным.

Где-то далеко, вдали от мирных наблюдателей, укрытое за финансовыми, техническими и идеологическими слоями расположено ядро войны -- сражение.

В "Чистилище" война сведена к одному бою, причем действие разворачивается фактически в реальном времени, по крайней мере у меня было ощущение, что по ходу просмотра я выкурил столько же сигарет, сколько начальник подразделения армии Ичкерии Донгуз Исрапилов внутри фильма. Таким образом, Невзоров блокирует возможность широких социальных, политических и даже общечеловеческих интерпретаций чеченской войны, что радикально меняет психологию восприятия, поскольку мы сталкиваемся с неадаптированным зрелищем войны как таковой. Здесь немаловажную роль играет предшествующая легенда, отсылка к непосредственному участию режиссера в боевых действиях, которая придает фильму извращенную достоверность.

Мне не кажется существенной необходимость установить точность и реальность некоторых деталей: например, возможно ли послать отрезанную голову при помощи гранатомета или каковы шансы танкистов остаться живыми после нескольких прямых попаданий из "мух"? И без того ясно, что мы имеем дело с милитаристским фантазмом человека, который долгое время провел среди стреляющих АКСов, пулеметов Дегтярева, снайперских винтовок, одноразовых ручных противотанковых гранатометов и АГСов "Пламя 17".

Экспозиция боя безжалостна -- это непрерывный поток смертей и крайнего насилия. Видимо, особая жестокость возникает на пересечении этнографической и возрастной стратегий чеченской войны. С одной стороны, чеченцы вместе с афганцами, наемниками-неграми и прибалтийскими снайперами, с другой -- восемнадцатилетние салобоны и "желторотики". И без того присущие войне ненависть и беспредел усиливаются архаической и инфантильной боевой этикой.

Привилегированными ритуальными зонами поражения выступают голова и яйца, что вызывает наибольшее количество нареканий. Хотя, по-моему, подобное направление атак выглядит психологически обоснованным и технически доступным (нормативы стрельбы из СВД-шки -- с 200 метров 10 выстрелов с разбросом в пределе спичечного коробка, со 100 метров стрелок должен класть пулю в гильзу от 7,62-мм патрона образца 1908 года).

Наносить удары по мертвецам, преследовать трупы, глумиться, резать им бошки и яйца -- в духе архаической военной стратегии. Что такое древний экстаз военной стаи, лучше всего можно понять из цитаты, приводимой Элиасом Канетти, когда он описывает войну между таулипангами и пишауко. "Тут Маникуза убил вождя пишауко. Его брат (Эвама) и арекуна убивали быстро и убили многих. После этого они подожгли дом. Дети плакали. Тогда они бросили всех детей в огонь. Среди мертвецов был один пишауко, оставшийся в живых. Он намазал себя всего кровью и лег между мертвыми, чтобы враги поверили, что и он мертв. Тогда таулипанги стали брать одного за другим мертвых пишауко и рассекать их пополам посередине ножом для рубки леса. Они нашли живого пишауко, схватили и убили его. Потом они взяли погибшего вождя пишауко, привязали его с поднятыми и раскинутыми руками к дереву и стреляли в него оставшимися пулями и стрелами, пока он не распался на куски. Потом они взяли мертвую женщину. Маникуза раздвинул пальцами ее половой орган и сказал Эваме: "Погляди, тебе неплохо бы сюда засунуть"¹.

Чеченцы боятся мертвых. Трупы вызывают омерзение, регрессивную ненависть к вони. Так в маргинальных сообществах маркируются области брезгливости. Дерьмо, параша, груз "двести" -- источник один и тот же. В "Чистилище" один из молодых солдат, вытаскивая трупы из машины, бросает: "Двухсотый, а ноги воняют". Однако вряд ли все это относится к моджахедам. Афганцы резали головы в войнах с Киферстанскими ханствами и канжутами в начале ХХ века, почему бы им не делать то же самое и сейчас. Настоящий мужчина не должен бояться мертвых тел и крови. В фильме не раз подчеркивается, что угроза мертвецам исходит в первую очередь от моджахедов: "Если им запретить резать бошки, они уйдут, им станет неинтересно, и они уйдут. Понимаешь, Шервани? Нам не нужна эта мерзость, но они заскучают и уйдут".

Атакуя погибших, погружаясь в архаические основания войны, национальные стратегии вычерчивают окончательный облик противостояния. Трупы провоцируют непримиримость, здесь набирает ход косная и неукоснительная логика войны и исступления. В ситуации, когда территории по нескольку раз переходят из рук в руки, удержать позицию и отбить своих мертвецов -- одно и то же. Когда танк "хоронит" бойцов, в момент наибольшего бессилия русских, спецназовец Кобра стреляет в воздух и объясняет положение дел: "Салют. Салют последней чести, на... Как полагается, на..." Бой ведется вокруг погибших и во имя погибших. "Двухсотые" обеспечивают трансмиссию собственности, не давая уклониться от ответа и передавая по наследству товарищам права на землю, на которой были убиты. Мертвые по-новому размечают территорию, которая становится ничьей.

В городской войне архитектура боевой зоны предполагает особое отношение к противнику. Дома держатся, но стены не обеспечивают защиты, словно они не обладают необходимой плотностью. Они прозрачны для пуль, звуковых волн и, наверное, запахов. Они ставят преграды только на пути взглядов, образуя видимость препятствий и создавая сложные, ломаные дислокации, где враг оказывается и за спиной, и сбоку, и вроде бы как впереди. Координация возможна только в пределах локальных районов. Григоращенко: "Минометы, блядь, зуб даю, наши херачат". Кобра: "Чичи херачат". Григоращенко: "Наши". Кобра: "А может, и наши". Григоращенко: "Да наши. С ними, блядь, связи нету, танков тоже нету, вообще ничего не поймешь".

Война должна оберегать свою линию фронта. Иначе ее профиль становится таким, что отдельные группы бойцов с обеих сторон смешиваются, встраиваются одна в другую, застывают в изолированных позициях, как бы склеиваясь и образуя кинематические пары.

Сложная топография и такое плотное взаимодействие превращают механизм вражды в диалектику каннибальской дружбы, где оппоненты вынуждены пожирать друг друга, втягиваясь в бесконечный обмен актами мести. Стороны зацикливаются друг на друге, вращаясь, подобно волчку или воронке, вокруг столба смерти или верховного отсутствия, которое оказывается центром тяжести пары. Основным принципом является равновесие, порождающее реактивный характер дружбы-вражды. "Не опозорю ли я себя перед врагами? Не будут ли враги презирать меня? Враг становится совестью воина, которая никогда не спит"².

В этот момент война отрывается от своей периферии, освобождается от политической и социальной детерминированности, меняет нравственную структуру и превращается в частное дело, не переставая быть долгом и императивом. Так рождаются неуступчивость, мрачная одержимость, воля к победе и готовность идти до конца, выступающая как высшая необходимость.

Примером подобного личного отношения к войне может служить группа спецназа ГРУ во главе с Коброй. Эти четыре человека праздно прогуливаются по войне, их бросает из сражения в сражение. Гюрза: "Пошли, повоюем". Кобра: "Пошли, на... повоюем, если больше некому". Гюрза: "Больше некому". Для них война своего рода отчаянный туризм. На их стороне опыт и, до поры до времени, удача. По крайней мере создается иллюзия верного поведения, правильной траектории движения под обстрелом, которой они владеют. И в то же время они независимы, на них в первую очередь воздействует реактивность войны, они должны сохранять лицо, служить чести, мстить и побеждать во что бы то ни стало.

Бой как частное дело определяет характеры основных действующих лиц: мрачная одержимость Исрапилова, яростное отчаяние Сугроба, веселое и страшное неистовство Кобры, растерянное упорство Григоращенко.

Эмансипированная, отчужденная от своего социально-политического замысла война, превратившаяся в выяснение личных отношений, не только ломает строй, вырывая наших бойцов из организованной армии, но и разрушает этическое превосходство и собранность "чичей". Деяния сторон не отличимы от бандитских проделок, предпринятых на свой страх и риск. Дезорганизация и нестройность открывают русским возможность личных подвигов и тем самым уравновешивают изначальный героизм чеченского сопротивления.

Личное отношение к войне усиливается благодаря направлению радиосвязи. Район отрезан от окружающего мира, он как бы погас под воздействием пламени боя. Солдат безрезультатно хрипит в рацию: "Гады, что же вы по нам долбите! По нам, по нам долбите!"

Однако изоляция не означает, что связь отсутствует, она просто инвертирована, спроецирована в глубь локальной позиции. Ничто не выходит наружу, только к чеченам и обратно. Противники очень хорошо слышат друг друга. Донгуз Исрапилов говорит полковнику Суворову Виталию Николаевичу, начальнику штаба сводной 131-й мотострелковой бригады, позывные "Сугроб": "Ты с волны не уходи, мы с тобой поговорим, когда ты умирать будешь".

Акустическая прозрачность и непрерывная коммуникация способствуют автономизации боя. Стороны замыкаются друг на друга и настолько сближаются, что образуют единое маргинальное сообщество, обособленное в общем пространстве войны. Эфир стал местом исповеди и запугивания. Каналы связи преобразуются в радиотеатр войны.

Ритм боя дискретен, изобилует паузами, интервалами, перекурами, заполняемыми переговорами и расстрелами пленных, которые транслируются в эфир. Полковник присутствует при всех убийствах; можно сказать, что сквозная прослушиваемость, не дающая уклониться от слухового сообщения, провоцирует убийства. Появляются радиожертвы войны.

Видимо, чеченская война была самой разговорчивой в истории. Смерть окружена плотным вербальным облаком и становится фонетическим событием, что превращает связь в орудие лингвистического террора, развязывает войну языков (в фильме говорят на русском, чеченском, афганском, литовском и английском), которая придает происходящему вселенский, вавилонский оттенок. Однако военная речевая практика не разряжает и не сглаживает царящего насилия.

Кажется, что в своем желании "показать все" Невзоров заходит слишком далеко. "Чистилище" выглядит как своеобразный милитаристский hard-core, позволяющий безнаказанно терзать изображение: бетакамовская съемка, некомпозиционные планы, спутанный монтаж, куски тел, металлическая рухлядь, запекшаяся кровь, жирная земля, перемалываемая гусеницами восьмидесятки, медленное, торжественное смакование страданий искалеченного и распятого чеченцами Григоращенко. В фильме нарушается конвенция, предполагающая, что переизбыток насилия переходит в свою противоположность и не воспринимается всерьез. Однако этого не происходит. Видимо, война стирает эротическую неопределенность в отношении субъекта к объекту желания. Заменяет ее однозначной позитивностью силы, форсирует порнографический дискурс телесности. Иллюзия такой простоты в отношениях субъекта и объекта желания сама воспринимается как предельная извращенность, и машина насилия продолжает работать.

Чрезвычайная жестокость, гиперагрессивность войны, ее слепая беспощадность, двигающаяся во всех направлениях, завершают насилие, подводят ему итог, прекращая в нем работу сексуального и революционного. Ненависть и война провозглашают конец обольстительного насилия, к которому мы привыкли по "городскому" кино.

Бою свойственна одержимость, сходная с наркотическим опьянением. "Когда твой меч сломан, ты одолеешь врага голыми руками. Если твои руки отрублены, ты прижмешь его плечами. Если твои плечи будут отрублены, ты зубами перегрызешь шею десяти или пятнадцати врагам. Вот что такое смелость. Здравый смысл никогда не совершит ничего подобного"³.

В отличие от желания, идеальная одержимость не эротична, она делает войну трансгрессивной по отношению к насилию, как бы совершая трансгрессию трансгрессии, если такое возможно. Одержимость порнографична, она переступает предел, снимая насилие как таковое, элиминирует фигуру другого, уничтожает посредника, место которого в оппозиции противоборствующих сторон занимает ничто. "Путь фехтования -- это искусство побеждать врага в бою и сверх того ничто"⁴.

Видимо, возникает соответствие между порнографическим фантазмом на военную тему и метапорнографичностью самой войны, которая также идет до конца, ничего не утаивает и всю себя выставляет напоказ. Это обычно скрываемое в тайне отсутствие тайн кажется возмутительным. Впрочем, не меньший шок вызывает обвинение, предъявленное в "Хагакурэ" от имени военной группы научному сообществу: "Более того, ученые и подобные им люди за рассуждениями и разговорами скрывают свое малодушие и алчность. Люди часто не видят этого"⁵.

Во всяком случае, в пространстве смерти, в пределах одного вдоха, где нет места ни иллюзии, ни реальности, порнографическая интерпретация ничем не уступает лирической, мифологической или психополитической.

Война ведется за то, чего нет, и не имеет ни объекта, ни достаточной причины. Война отвергает любую форму достоверности, такое уничтожение собственного основания делает ее независимой и непроницаемой. В то же время война навязывает грубую диалектику собственности. "Смелость -- это умение скрежетать зубами; это решимость добиваться своего любой ценой, вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам"⁶.

"Добиваться своего" перед лицом смерти. Экономия войны устойчива -- что-то остается помимо праха в месте смерти и поглощается посмертной машиной сообщества, которая соединяет очаги гибели и исчезновения и образует горизонт, где возможность одиночества уничтожается вместе с индивидом. Оперируя избытком бытия, сообщество создает "депозит праха", свой экстерриториальный слой, где мертвые объединяются с еще живыми. Кобра говорит по рации Григоращенко, который сообщил о своем решении бомбить "чичей" и умереть: "Херачь, на... Не бойся. Это день силы. Бог в помощь, на... Как тебя звали-то, на...?"

Григоращенко проявил стойкость, и, солидаризуясь с ним, о нем уже нужно говорить в прошедшем времени. В этот момент Кобра воспринял его всерьез, заинтересовался его именем, не для того чтобы хранить память, но обозначая посмертную солидарность, которая самого Кобру превращает в "живого мертвеца", солидарность тех, для кого все уже в прошлом, у кого от жизни осталась только способность рисковать собой. Обращенная к прошлому идеальность имен тех, кто готов идти на смерть, учреждает новую устойчивую совместность, смысл которой сводится к "стоять заодно". Гюрза объясняет только что прибывшим ГРУшникам: "У нас тут совсем хреново. Мочат нас, мочат и мочат". "Нас" в данной фразе приобретает особое звучание, которое заставляет включить в его состав самого себя. "Это же нас мочат, нас -- мочат и мочат, на..."

Речь идет о трудно определимой совместности, которая не совпадает ни с хозяйством, ни с государством, ни с дружбой и в то же время является некой собственностью, хотя бы в качестве осадка потери, следа утраченного. Лабильное, не локализуемое "нас", принципиально несводимое к "мы", возвращает к чистой историчности опыта и бытия, которая заставляет задуматься о судьбе рода и имени племенной территории.

Нельзя присвоить собственное существование, рождение, смерть -- все это передается "другим", которые благодаря чему-то уже есть "свои" или еще шире -- "наши". В сообществе существует уровень, опасный для него самого, который не удается описать в терминах единства или коммуникации. Нужно быть чутким, прислушиваться к призыву этого "нас", которое, в обход всех представлений о справедливости и чувства самосохранения, составляет непроницаемую сферу войны -- "наш порнографический дом", где в исходной зависимости от "своего" сливаются право и произвол.

Жак Деррида в статье "Два слова для Джойса" говорит: "HE WAR -- подпись Бога"⁷. WAR отсылает HE в событие, предшествующее любому индивидуальному опыту, в котором человек становится заложником действия и судьбы, и разделяет присутствие HE с другими, которые в процессе дележа сами делятся на "нас" и "не нас". Историческая противоречивость раздела вносит в структуру действия самодостаточность и пустоту.

Обороняющаяся сторона, ослепленная справедливостью "правого дела", склонна недооценивать бескорыстный характер войны. В переговорах Исрапилова и Григоращенко поражает простота вызова. Чудовищное несоответствие ставок, с одной стороны -- золотой "Роллекс", с другой -- три тысячи грузовиков с трупами, не позволяет даже приступить к расчетам. Сделать правильный выбор в ситуации или -- или практически невозможно. Доводы всегда основываются на рассуждениях об удачах и неудачах, а такие рассуждения не имеют конца. Остается только механически выбирать смерть, не задумываясь о целесообразности.

Григоращенко принес себя в жертву и выиграл бой. Он показал себя, но какой ценой.

Надпись, появляющаяся в конце фильма: "Вскоре больничный корпус в городе Грозном вновь был занят чеченскими подразделениями", -- подрывает значение одержанной победы, что бросает тень на подвиг Григоращенко, который становится актом чистой финальности, бесцельным пустым жертвоприношением. Погибнуть, не достигнув успеха, -- это действительно "фанатизм и собачья смерть". Но в этом нет ничего недостойного. Неумолимая безрезультатность чистого действия, которая превращает опыт бытия в апокалиптическое ничто, делает ликование победителей подобным смеху в пустоте.

И все же я рад, что "наши" победили, хотя бы только в фильме. Война, будучи "абстрактной игрой", все же отличается от футбола, где можно болеть за тех, кто красивей и сильней играет, а здесь нужно быть на стороне "своих".

Война есть то, чем она является прежде всего, -- wutendes Heer, "шествием бесноватого воинства". Сугроб обращается к ГРУшникам с такими словами: "Головорезы вы, конечно, страшные. Хуже чеченцев. А сердце на вас радуется, сил нет". Позиция Кобры и его сотоварищей -- членов не существующего воинского коммитата⁸ -- укрепляется загадочной фразой лучшего боксера наших дней Роя Джонса-младшего: "Мне весело в бою".

Стоит ли спрашивать, что приятного некоторые находят в страшном?

¹ К а н е т т и Э. Масса и власть. М., 1997, с. 114 -- 115.

² М и с и м а Юкио. Введение в "Хагакурэ". СПб., 1996, с. 266.

³ Ц у н е т о м о Ямамото. Хагакурэ. СПб., 1996, с. 119.
Японский трактат XVIII века, обращенный к самураям клана Набэсима, является, наверное, самой яркой декларацией идеологии военного сообщества.

⁴ М у с а с и Миямото. Книга пяти колец. СПб., 1997, с. 192.
Книга легендарного самурая XVI века излагает стратегию основанной им школы длинного меча Ити.

⁵ Ц у н е т о м о Ямамото. Цит. соч., с. 43.

⁶ Там же, с. 69.

⁷ См. ежегодник Ad Marginem'93, с. 355.
Джойсовское "HE WAR" -- "Он бил", "Он воевал", "Он объявлял войну"; с некоторой натяжкой, опираясь только на фонетическое созвучие общих для германских языков корней, можно сказать: "Он был", "Он был истинным".

⁸ Коммитат -- в ранних феодальных обществах личная дружина вождя, военное содружество.